Замри - Нина Лакур

ингрид

дорогая мама!

я тебя ненавижу.

ингрид

дорогой папа!

прости меня.

ингрид

дорогой джейсон!

почему ты до сих пор меня не полюбил?

дорогая мама!

беру свои слова назад.

Я листаю страницу за страницей, пока не натыкаюсь на запись подлиннее. дорогая кейтлин, – читаю я, – это настоящее письмо. У меня екает сердце. Я захлопываю дневник.

Она не оставила прощальной записки. Это я знаю наверняка. Ее мама позвонила моим родителям и сказала им: она не попрощалась. Записки не было.

Но теперь. Спустя столько месяцев.

Ночь стоит холодная. Родители, наверное, ворочаются с боку на бок, а может, уже крепко спят. Я открываю дневник и листаю оставшиеся страницы.

Они пусты.

Я знала, что так будет, но мне все равно сложно поверить, что после того, как я прочитаю это последнее письмо, мне больше нечего будет узнавать о ней. Я выключаю фонарик и погружаюсь в полную темноту, не считая света луны и окна нашей гостиной. Поднимается ветер. Листья надо мной, подо мной и вокруг меня шуршат. Это шорох потери – или нового начала. Чего именно, я пока не решила.

Я включаю фонарик и начинаю читать.

дорогая кейтлин!

это настоящее письмо. я надеюсь, что ты дочитала до этого места, но не буду сердиться, если тебе не захочется читать. я поступаю так, потому что это то, чего я хочу, поэтому не грусти. ты, наверное, ищешь причины, но их нет. просто солнце перестало для меня светить. дело в том, что мне грустно. мне грустно всегда, и эта грусть так тяжела, что мне никогда от нее не уйти. бывали дни, когда мне казалось, что со мной все в порядке, или, по крайней мере, скоро будет. мы с тобой болтались где-нибудь, и все шло хорошо, и я думала: «если так будет всегда, я могу с этим жить». но, конечно, это не могло длиться вечно.

я не хочу причинять боль тебе или кому-то еще, поэтому, пожалуйста, забудь обо мне. хотя бы попытайся. найди себе другую подругу. я ни с кем не смеялась так, как с тобой, но даже смех больше не приносит мне радости.

с любовью,

ингрид

Я лежу на холодных досках, как мне кажется, миллион лет. Потом кое-как спускаюсь по лестнице, на ощупь пробираюсь через темный двор, выключаю свет в доме и поднимаюсь в свою комнату.

У меня есть ее дневник. У меня есть ее фотографии. Но мне так много не хватает. Я забираюсь под одеяло и сворачиваюсь в тугой клубок. Я дрожу и тру ступни друг об друга, но холод никак не желает меня оставлять.

Утром я спускаюсь на кухню, к родителям.

– Я не готова сегодня идти в школу, – говорю я им. Они переглядываются. Я обвожу пальцем дверную ручку. – Я хочу остаться дома и закончить дом на дереве.

Я опускаю глаза в пол и вожу голубым носком по серой плитке. Я знаю, что родители в этот момент общаются взглядами.

– А как же домашнее задание? – наконец спрашивает папа.

– Ты сможешь узнать у Дилан, что вам задали? – подсказывает мама.

Я киваю.

– Тогда ладно, – говорит папа.

– Но только сегодня, – добавляет мама.

– Спасибо, – говорю я и плетусь наверх.

Когда родители уходят на работу, я возвращаюсь на кухню и насыпаю себе тарелку хлопьев. Я сижу за столом, где папа оставил стопку газет. На первой странице «Сан-Франциско Кроникл» – военные фотографии: кричащая женщина, какой-то разрушенный город после бомбардировки. Я перебираю стопку в поисках «Лос-Серрос Трибьюн» и новостей полегче.

Вот и она. Я зачерпываю ложку хлопьев и пробегаю взглядом заголовки: «Разработан план нового поля для гольфа», «Собака выигрывает чемпионат мира», «Утверждена дата сноса». Я откладываю газету и наливаю себе кофе. Я уже поняла, что мне не нравится обычный кофе, но, кажется, я знаю, что именно будут сносить, и мне нужна минутка, чтобы прийти в себя.

Я делаю глоток и выливаю остальное в раковину.

Возвращаюсь за стол, собираюсь с духом и читаю:

Спустя несколько месяцев переговоров владелец давно закрытого кинотеатра «Парксайд», расположенного между Черри-авеню и Магнолия-авеню в западной части Лос-Серроса, совместно с частным застройщиком утвердил дату сноса здания – 25 июня этого года…

В десять я начинаю работать над домом. Руки и ноги налиты тяжестью, но я заставляю себя двигаться. С четвертой стеной я вожусь до двух часов, но оставшиеся две идут быстрее. Я поднимаю доски, стучу молотком и стараюсь ни о чем не думать, но голова то и дело плывет от мыслей о ней.

На похороны я написала речь. Не то чтобы хорошую – я была сама не своя от горя и пребывала в каком-то отупении, – но если бы умерла я, то мне бы хотелось, чтобы Ингрид написала обо мне речь. Я поднялась на возвышение. Положила перед собой листок бумаги, чтобы зачитать текст, но буквы вдруг перестали складываться в слова. У меня не выходило прочитать их в нужном порядке. Я различала отдельные слова – «подруга», «талант», «помнить», но все остальное было как в тумане. Не знаю, сколько я простояла, пока Дэйви не поднялся ко мне и не взял меня за локоть. «Пойдем, – сказал он. – Не мучай себя». И я спустилась за ним и вернулась к родителям, потому что это было проще, чем стоять там совсем одной.

По центру каждой стены я оставляю огромные отверстия. Какой смысл строить дом на дереве, если из него не открывается красивый вид? Я вешаю поверх окон длинные отрезы плотной ткани вместо штор, а снизу вкручиваю крючки, чтобы привязывать их на случай дождя или ветра.

Позднее, на кладбище, когда гроб Ингрид начали опускать в землю, я закрыла глаза руками. Я думала, что так будет лучше, но вышло только хуже, потому что мама Ингрид издала какой-то чудовищный звук. Не крик, но и не стон. Я