Замри - Нина Лакур

не могу его описать, но он стоял у меня в ушах еще несколько месяцев – все то время, что мы с семьей провели в разъездах.

Когда папа возвращается с работы, я прошу его мне помочь. Он переодевается в спортивный костюм и подходит к моему дубу, чтобы узнать, что мне нужно.

– Вот это прогресс! – Он аплодирует.

Хлопки оставляют за собой эхо. Не считая их, вокруг царит тишина. Папа ждет, когда я скажу, что нужно делать, но я просто стою, безвольно свесив руки вдоль туловища.

– Милая, – зовет он. – Милая.

Он руками утирает с моего лица слезы и сопли. Он действительно меня любит.

– Крыша, – говорю я.

– Что? – Он всматривается в мое лицо, пытаясь понять, почему крыша вызвала столько огорчений.

– Мне нужна помощь с крышей.

Он окидывает взглядом двор и видит длинные доски, ожидающие своего часа. Он подходит к ним и берет верхнюю.

– Залезешь первая, а я подам?

Когда я снова открыла глаза на кладбище, отец Ингрид держался за ее маму, которая к тому моменту просто всхлипывала; он не издавал ни звука, но его трясло так, словно внутри у него происходило маленькое землетрясение.

Папа стоит в своем спортивном костюме и кроссовках и растерянно смотрит на меня в ожидании ответа.

– Да, – говорю я. – Я полезу первая.

И начинаю подниматься.

14

После ужина я переодеваюсь в пижаму, забираюсь в постель и просто лежу, ничего не делая. В восемь мне звонит Дилан.

– Нужна домашка по английскому?

– Давай.

– Нужно прочитать первые три главы «Франкенштейна» и написать эссе на страницу о любви Мэри Шелли к отцу и теме отцов и детей в книге.

– Хорошо.

– Запишешь? Тебе продиктовать еще раз?

– Не надо.

Пауза.

– Мне прийти? Ты хочешь поговорить?

– Я просто устала.

– Я же знаю, что это неправда.

Я смотрю на фотографию Ингрид на стене.

– Прости, – говорю я. Я с трудом ворочаю языком. Голос звучит вяло, сонно. – Только не обижайся. Я просто не могу сейчас разговаривать.

Я натягиваю одеяло поверх головы. Открываю глаза и с трудом различаю крошечные звездочки на простыне.

– Кейтлин, – говорит она мягко. – Рано или поздно тебе придется мне рассказать.

– Знаю, – киваю я, хотя понимаю, что она меня не видит.

15

Гараж доверху завален хламом, который родители отказываются выбрасывать, и в нормальной ситуации вызывает приступ клаустрофобии, но сейчас, перебирая вещи, я чувствую себя так, словно победила в тотализаторе и забираю свой выигрыш. Сложно поверить, что эти сокровища – старый глобус, на котором еще обозначен Советский Союз, пять персидских ковров с тех времен, когда мама увлекалась аукционами, бесчисленные подсвечники и статуэтки из семидесятых, которые сохранил папа, – что все это может стать моим.

Я обставляю свой дом на дереве. Под коробками со старыми пластинками я нахожу сине-зеленый коврик с красивой янтарной бахромой. Отодвинув коробки на одном из стеллажей, я нахожу старые отцовские вещи. Я читаю пошлости в его выпускном альбоме, натыкаюсь на его школьную фотографию. Волосы у него в те времена закрывали уши, а на шее он носил кожаный шнурок. Он выглядит неожиданно круто. Потом я нахожу кормушку для птиц из резного дерева и стекла. Я подношу ее ближе к лампочке на потолке, чтобы получше разглядеть. Мастер вырезал в дереве силуэты птиц и раскрасил клювы желтым, а глаза – голубым. Кончики крыльев выкрашены в красный. Я откладываю кормушку к коврику.

Скоро дышать становится тяжело. Все вокруг покрыто пылью. Я беру кассетный магнитофон и пару ящиков из-под вина и сбегаю на свежий воздух. Перед тем как закрыть дверь гаража, я вытаскиваю старую коробку и отрываю от нее кусок картона. Дома я беру маркер и скотчем прикрепляю картонку к палке. В порыве ребячества я пишу на получившейся табличке: «Вход воспрещен».

Закончив таскать вещи на дерево, я понимаю, что слишком устала, чтобы заниматься чем-то еще. Я разворачиваю коврик и ложусь на него. Он немного пыльный, но мне уже все равно. Я лежу и смотрю в окно на деревья. С такого ракурса кажется, что я посреди леса. Я не закрываю глаза и не засыпаю. Просто смотрю в окно и слушаю далекий шум машин за домом.

Через какое-то время во дворе раздаются шаги, которые приближаются к моему дереву. Я боюсь, что это родители, потому что самовольно осталась дома снова и вряд ли они будут в восторге от моего решения. Шаги замирают у дерева. Надеюсь, табличка сработает.

– Это правда? – слышу я голос Дилан.

Я не встаю, потому что не хочу, чтобы она меня видела.

– Это шутка! – кричу я.

– Значит, мне можно подняться?

– Нет.

Я жду, когда она что-нибудь скажет, но она молчит, а потом я слышу, как удаляются ее шаги.

– Подожди! – кричу я.

Она останавливается. Я спускаюсь на землю.

– Пойдем куда-нибудь в другое место, – говорю я.

16

В лапшичной, сидя напротив Дилан за нашим любимым столом, я признаюсь:

– У меня ее дневник.

Дилан замирает с поднесенной к губам кружкой.

– Она подложила его мне под кровать перед тем, как покончила с собой. По крайней мере, я почти в этом уверена.

Она ставит кружку на стол и смотрит на меня так, как умеет только она; обычно мне хочется сжаться от тяжести такого взгляда. Но на этот раз я отвечаю ей таким же взглядом.

– У меня ее дневник, – повторяю я.

Она отпивает из кружки.

Смакует кофе во рту.

Медленно глотает.

Шепчет:

– Охренеть.

И потом:

– Почему ты мне не сказала?

И тянется через стол к моей руке.

Она держит меня за руку, пока официант не приносит наш суп и не начинает нервно оглядывать стол в поисках свободного места