Человек Чубайса - Геннадий Прашкевич

– Ну, если посмотреть…

Не отводя от деда растерянных глаз, старший нажал скрытый в деревянной панели звонок и стальная дверь распахнулась.

Дед, прихрамывая, двинулся по пустому коридору.

Коридор был угнетающе чист.

Тут не то, что окурка, тут пылинки нельзя было найти, только в неглубокой уютной нише за столиком, как злой микроб, сидел человек в пятнистом комбинезоне и тоже с пистолетом на поясе. И взгляд у человека был злой, будто его тоже, как деда, раздражала эта нечеловеческая чистота, правда, разговаривать со злым микробом Серафим не стал. Он с пяти шагов почувствовал, что ничего хорошего в голове такого человека не водится, одна смертная скука и желание покуражиться. Он только кивнул охраннику:

– Сиди, сиди себе, парень. А хочешь, пой.

Он не задал охраннику никакой программы. Просто разрешил петь. Пусть поет, это ничего, пение не грех, пусть из микроба кураж выйдет. Кроме «Черного ворона» да каких-нибудь нынешних глупостей из телевизора микроб все равно ничего не знает. Опять же, ничего страшного, если певца с работы выгонят.

Дед Серафим неторопливо миновал пустой коридор и по широкой лестнице, покрытой пушистым («Богатство какое!») ковром, поднялся на второй этаж. Там дежурили уже три охранника. Они провели Серафима сквозь металлоискатель, похожий на железные ворота. «Звенит? – удивился дед. – А чего ж ему не звенеть? Это он на железную скобку звенит. Когда-то я ногу ломал, мне скобку поставили, потом не до нее было, приржавела. Скобку-то поставили в тюремной больничке, чего хорошего, – объяснил он, – кто теперь станет ее вытаскивать? Кто на такое денег даст? Может, этот ваш даст? – мелко рассмеялся Серафим, цепко глядя в глаза старшего дежурного.

Тот неопределенно пожал плечами: «Может, и даст…»

И проводил деда до приемной.

На специальном столике в углу блистающей чистотой приемной негромко бубнил неслыханный по красоте телевизор, на другом столике мерцал экран такого же неслыханно красивого компьютера. В богатых кожаных креслах (много богатых вещей в Москве) дожидались приема три молодых человека вполне спортивного вида, – все, надо полагать, люди значительные. В любом случае, уверенные в себе, коротко стриженные, накачанные. На деда Серафима, на его кепку, на старенький пиджачок, на праздничную рубашку в белый горошек они взглянули мельком. Он не привлек их внимания: понимали, не конкурент. Так, совсем простой человек, дедушка, может, мелкий оптовый покупатель из провинции, у Парашютиста и такие бывают, наверное, подумали они. Но вот секретарша заинтересовалась дедом. А Серафим ее даже испугался. Ноги длинные, бесстыдные, смуглые, белокурые волосы до плеч, глаза, в которых мир просчитывался до последней запятой.

– Вы записаны?

– В книге судеб, – сердясь на себя, ответил Серафим.

Он не любил пышных слов, но опять почему-то дохнуло на него лагерным запахом. Чуть слышный лагерный запах исходил даже от этой стервы. Все в Москве отдавало мерзким душком. И не надо было этой длинноногой стерве улыбаться так мило, дед прекрасно видел ее серые невыразительные мысли. Куда-то она вечером собиралась, в какой-то клуб (культуры, хмыкнул дед), куда один только вход стоил полтинник (не рублями). Для вечера стерва срочно нуждалась в долларах. Она не собиралась их тратить, но доллары должны были быть при ней, для уверенности. И еще для того, чтобы тип, который будет ее гулять, не вздумал чувствовать себя благодетелем. К утру она его разденет, во всех смыслах, понял дед Серафим, и это его расстроило.

– Улыбин? Серафим Иванович? – удивленно заметила секретарша. – Почему вас нет в списке? – Она еще раз внимательно пробежала лежащий перед нею список. – Вы, собственно, как сюда попали?

Спортивные люди дружно, как волки, повернули головы и поклацали зубами. А крайний к столу, ничем особенным не отличавшийся, вслух произнес, как бы продолжая скрытую мысль: «… у меня одного только порошка, считай, на миллион…», и глаза его округлились от ужаса. Было видно, что он имел в виду не стиральный и не зубной порошок.

Второй изумленно сжал челюсти, а третий даже привстал.

– Да сидите, сидите, – не скрыл неприязни дед Серафим. Ему страшно не понравились мысли этих людей, не хотел он их провоцировать на беседу. – Семейные, небось?

Спортивные посетители, даже тот, который помимо своей воли похвастался порошком, действительно оказались людьми семейными. Один, правда, отмотал в свое время срок за изнасилование. Но сам считал это случайностью. Отсидел, вышел честным. Два других в тюрьме никогда не бывали, но это, конечно, не означало, что перспектив у них нет. Хорошие у них у всех были перспективы. А то как? – укоризненно подумал дед. Мы по всем лагерям прошли, а зачем нынче столько тюрем?

Бросив на деда проницательный взгляд, секретарша набрала номер охраны. «Ну да, проходил через нас дедок, – охотно отозвался дежурный с главного входа. – Такой, кепку стырил у мэра. Сказал, ему в мавзолей надо. Говорит, не был в мавзолее с тридцать восьмого».

Слова дежурного заставили секретаршу задуматься.

Посетители были хорошо одеты, хорошо обуты, они выглядели спортивно, а дед Серафим явился в офис господина Голощекого без записи в стоптанных башмаках и в пиджачке, скудость которого только подчеркивалась праздничной в горошек рубашкой. «Авангардист, наверное», – беззлобно шепнул проколовшийся посетитель, пытающийся забыть свои неуместные слова о каком-то там порошке, но другой (отсидевший за изнасилование) веско возразил: «Искусства не осталось. Голимый бред». Только третий никакой глупости сморозить не успел, потому что, пораскинув мозгами, секретарша пришла к неожиданному решению:

– Я доложу.

И дед вошел.

И увидел то, что собирался увидеть.

Огромный кабинет, в котором, несмотря на ослепительную чистоту, тоже как бы отдавало неясным лагерным запашком; богатая мебель, – от нее тоже несло; потрескивающий озонатор, хитроумный рабочий стол с многочисленными непонятными приспособлениями, другой рабочий стол – для компьютера. Стоял в углу располагающий диван, на котором явно не только сиживали. Висели полки с деловыми книгами.

И сияло огромное окно – от пола до потолка.

В удобном вертящемся кресле сидел за столом лысоватый человек, плотный, чисто выбритый, элегантный – понятно, Парашютист, он же Вадик Голощекий. Лицо Парашютиста освещала уверенная улыбка. Было видно, что в ближайшее время он не ждет от жизни никаких неприятных сюрпризов. Только вид его врал, потому что стояло над его головой никому не видное красноватое облако. Только дед Серафим видел, как мало осталось Парашютисту.

– Ты из Энска?

Серафим промолчал.

Он присматривался к Голощекому.

Голощекий ничем не напоминал лагерных авторитетов – законников, а спросил об Энске только потому, что думал об Энске. Множество бессвязных мыслей роилось в голове Вадика Голощекого. Лицо не выражало ничего, кроме любезного внимания, но внутри бушевал пожар, это дед Серафим почувствовал сразу. Голощекий знал, например, о смерти Трубникова, хотя пожар в нем бушевал не из-за Трубы. Про себя, кстати, он так и называл Трубникова Трубой и думал о нем с раздражением, хотя это было не то, что думал узнать Семин. Просто о чем-то Голощекий не успел договориться с Трубой. Какие-то деловые идеи, слишком большие, чтобы их можно было уловить по обрывкам мыслей, явно остались нереализованными. Жизнь вообще, кажется, достала Голощекого, потому что никакого ясного строя в его мыслях не было, его мысли перебивались жгучей тревогой, жгучей непреходящей болью, хотя ничего такого не отражалось на его чисто выбритом лице, освещенном привычной, как чистка зубов, улыбкой. Он думал об Энске, потому и спросил деда. А положение дел в Энске Голощекий находил нормальным. В Энске он теперь имел превосходное прикрытие, какой-то большой человек стоял за ним. С энским рынком, прочел дед Серафим хаотические мысли Голощекого, предстоит еще много возни, но, в сущности, дело сделано. Фонд помешал, конечно, но как без резких движений?

– Кофе? – спросил Голощекий. – Чай?

Он позвонил и секретарша, сгорая от любопытства, принесла поднос с чайничками, с горячим кофейником, со сливками, с печеньями и специальными сухариками. К дивану, стоявшему в кабинете, секретарша имела самое прямое отношение, понял дед. Но сегодня в ночной клуб (культуры) она собиралась не с Голощеким.

– Так ты из Энска? – повторил Голощекий.

На этот раз Серафим кивнул.

– Тебя кто-то послал?

Дед снова кивнул.

– А почему он сам не пришел?

– Боится крови, наверное, – дед строго подвигал седыми бровями. Он никак не мог ухватить мысль, в которую можно было вцепиться. Рынки… Азия… Золотая тропа… Это все было не то, о чем говорил Семин… Кажется, Голощекий оскотинился больше, чем думал Семин. Не ты рынки его интересовали… Совсем не те… И темп, темп… Теперь, когда валюта пошла, Голощекий нуждался в скорых результатах…