Последняя песнь Акелы. Книга первая - Сергей Бузинин

Книжки и фильмы не врут. По крайней мере, те, где визит в таверну в чужом порту заканчивается для моряков дракой. Проверено на личном опыте.

А начиналось все вполне пристойно. Когда я скучал в одиночестве на пирсе, Корено предложил составить компанию в посещении местного питейного заведения. С ним и еще тремя ребятами с нашего парохода. Я согласился.

Та забегаловка, что мы посетили первой, оказалась переполнена итальянцами. Ну и сервис, соответственно, никакой. Ушли мы оттуда, и слава богу, без драки. Все же авторитет Корено среди матросов «Одиссея» достаточно высок. Не сказать чтоб как у Ховрина, но если и меньше, то ненамного. Покинув кантину, наша компашка шлялась по Порт-Саиду в поисках нового пристанища. Из-за всеобщего столпотворения мы браковали один кабак за другим, и я понемногу начал надеяться, что первый мой сход на берег закончится мирно. Размечтался.

Возле очередной забегаловки мы наткнулись на небезызвестного Потапова в крайне плачевном (и в фигуральном, и буквальном смысле) состоянии. Его какой-то местный кидала в карты раздел, причем в буквальном смысле слова — до исподнего. Пока мы с ребятами прикидывали, как помочь несчастному Филиппке, Коля, как всегда, принял ответственное решение. Точнее, он, вспомнив о присущей Лопатину способности гениально играть в карты, предложил мне обставить каталу. Пришлось соглашаться, ну не мог же я сказать Корено, что лопатинское сознание давным-давно спокойно спит на задворках сознания! Даже если бы он мне поверил — и чего? Сдрейфить, отказаться и подвести людей, которые смотрят на меня с надеждой? Пусть тот же Потапов каждый день то так, то эдак подкалывает меня на пароходе, и что теперь? В беде его бросать? Не уверен, что смог бы равнодушно пройти мимо даже там, в двадцать первом, а теперь, когда я становлюсь не просто частичкой команды, а вызывающим доверие человеком, тем более не могу. Слишком долго и трудно я шел к осознанию этих, простых на первый взгляд, вещей.

Закончилось все вполне предсказуемо. Лопатин не подвел, и с его помощью турецкого картежника я сделал на раз, поступив с ним так же, как он с Филькой, то есть выудив все до последнего пиастра и старых туфель. Катала подобным с ним обращением остался недоволен и спровоцировал всеобщую драку. А зря. Мог бы жить и радоваться. А так и барахло свое потерял, и уважение, еще и морду набили, причем не только ему, а всем нерусским, кто имел несчастье оказаться на тот момент в кабаке. Включая трактирщика. И хотя участия в драке не избежал и я, к чести моей будет сказано, я никого и пальцем не тронул! Скамейкой по кумполу — да, было, а пальцем ни-ни. Правда, не могу сказать, когда я больше боялся: когда только-только в драку встрял или когда той самой скамейкой какого-то араба на пол свалил. Не знаю, не помню и вспоминать не хочу, потому что самое главное даже не в размахивании скамейкой — я не сбежал, не спрятался, я дрался! И пусть толку от меня было мало, но встал в строй. В первый раз в жизни. А потом неугомонный Колька кинул клич: «По бабам!»

Когда Корено предложил продолжить наш вояж по злачным местам посещением борделя, я, честно говоря, немножко растерялся. Как любой человек эпохи видеокассет, быстро сменившейся эпохой DVD-дисков, я мог смело заявить: «И чего я там не видел?» Но на этом и моя информированность, и моя смелость заканчивались. Лопатин же — вот удивительно! — во многом оказался еще наивнее меня.

Впрочем, к моей растерянности примешивалась изрядная доля любопытства, да и адреналин после драки еще зашкаливал. Так что сказать, что я колебался, означало бы соврать самым наглым образом. А тут еще и толстовщина полезла, причем из обоих. «Воскресение» небезызвестное. И «Яма» вспомнилась, кому именно, я уже и не понял. Мне-то легче, «дас ис фантастиш» легко перебивало русских классиков, а Лопатин вообще размяк в стенаниях по поводу несчастных падших женщин. А вечный бес любопытства так и толкал нас обоих сравнить литературных героинь с живыми прототипами.

Приют разврата оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Никаких бедовых девиц, караулящих у входа и хваткой бультерьера цепляющихся за «рашентуристо»… вообще ничего, что выставлялось бы напоказ. Все, если так можно выразиться, вполне пристойно, больше похоже на средней руки провинциальную кафешку. Что же до самих девочек — восьмиклассницы из моего прошлого (оно же, по нелепому стечению обстоятельств — будущее) и одевались, и вели себя куда раскованнее.

Не успел я толком оглядеться, как Колька — вот электровеник! — мне уже барышню организовал. Краси-ивую! Вполне в моем вкусе… то есть такую, к каким я всегда близко подходить боялся, зная, что на их фоне буду выглядеть вообще как пентюх распоследний. Лопатин где-то на периферии моего сознания слабо вякнул, что предпочитает поблондинистее и попухлее, но я быстро поставил этого ценителя истинно арийской красоты на место, он обиженно умолк и больше не высовывался.

Барышня с нежданной энергией взяла меня в оборот — втащила на второй этаж, втолкнула в комнату, и… И пока она бегала за традиционными «выпить-закусить», я — тоже как-то вдруг — понял, что все будет иначе. Почему? Ну, в этом я и сам себе толком отчета не давал. Наверное, у меня приключился день непредсказуемых поступков, которые немножко сродни подростковому стремлению сделать наперекор. М-да, странное оно, мое взросление в этом мире!

И я огорошил барышню тем, что, приняв позу влюбленного пажа, выдал ей по-французски совершеннейшую банальность, а потом, не давая опомниться ни ей, ни себе, начал декламировать Шекспира, сонет, не помню, не то сто двадцатый, не то сто тридцатый:

My mistress’ eyes are nothing like the sun;Coral is far more red than her lips’ red;If snow be white, why then her breasts are dun;If hairs be wires, black wires grow on her head.I have seen roses damask’d, red and white,But no such roses see I in her cheeks;And in some perfumes is there more delightThan in the breath that from my mistress reeks.

Помнится, в прошлой моей жизни институтская «англичанка» Римма Владиленовна буквально пытала нас Шекспиром и Бернсом, заставляя зубрить бессчетное количество текстов. То, что мы понимали лишь отдельные слова, неистовую Римму ничуть не заботило. Она любила само звучание, погружаясь в него с головой, а мы… мы просто тонули. Но Лопатин-то английским овладевал не в провинциальном вузе начала XXI столетия, и, объединив усилия, мы цитировали бессмертные строки на языке оригинала так, что старине Вильяму за нас стыдно не было бы. Однако же после второй строфы я не удержался — и продолжал на языке родных осин:

Ты не найдешь в ней совершенных линий,Особенного света на челе.Не знаю я, как шествуют богини,Но милая ступает по земле.И все ж она уступит тем едва ли,Кого в сравненьях пышных оболгали.

Дамочка моя совсем разомлела, глазки горят, щечки пылают. А я, не собираясь останавливаться на достигнутом, плеснул ей и себе в бокалы (во сервис! барышня, хоть и слушала во все уши, успела бутылочку откупорить) и принялся за Бернса:

Comin thro’ the rye, poor body,Comin thro’ the rye,She draigl’t a’ her petticoatieComin thro’ the rye…

И, дабы не изменять только что возникшей традиции, закончил по-русски:

И какая нам забота,Если у межиЦеловался с кем-то кто-тоВечером во ржи!..

И благодаря сидящим во мне знаниям Лопатина, а может, еще и двум бокалам красного, с каким-то испугавшим меня самого восторгом подумал: а ведь крут, реально крут был Самуил Яковлевич, и Шекспира, и Бернса так переложил, что ничуть не хуже оригинала вышло!

Эта мысль, к счастью, сгинула под натиском другой: вспомнилось мне, что я где-то слышал песню на эти стихи. Мелодия смутно припоминалась. Да ладно, и совру — никто не заметит! И я запел. По-русски, все ж таки мне так удобнее оказалось. Была б гитара — еще душевнее получилось бы. Но хоть и без музыки, и по-русски, барышня моя, гляжу, слезу пустила.

Ну, тут я и вовсе разошелся… то есть не сразу, а после еще парочки бокалов. Нет, пьяным я не был, у меня было опьянение иного рода, когда я взахлеб читал родного нашего Заболоцкого:

…Я склонюсь над твоими коленями,Обниму их с неистовой силою,И слезами и стихотвореньямиОбожгу тебя, горькую, милую…

Барышня в исступлении прижимала руки к пухлой груди и вздыхала так чувственно, что, услышь ее товарищ Заболоцкий, наверняка был бы так счастлив, как только может быть счастлив творец. А я уже выводил, слегка стыдясь, что все ж таки чуть-чуть фальшивлю:

Ах, какая женщина, какая женщина,Мне б такую!..

И когда через пару часов я спустился со своих персональных небес на землю и Колька начал допытываться «ну и как?» (тоже мне, гурман — любитель клубнички!), я, уже не находя слов, просто показал ему большой палец — дескать, зашибись как круто. Самое смешное, что я ну ни капельки не врал.