Хроники Вторжения - Ярослав Веров

В Мезень пришлось добираться вертолетом. Паромы не ходили: лед еще стоял. Городок, казалось, умирал. Но на рынке торговали южными плодами: бананы, апельсины, ананасы. И никакой морошки и клюквы, знатной ягоды русского Севера. Зачем ею торговать – в каждом доме в погребе бочка, а в бочке она, клюква, замоченная, плавает.

В Мезени пришлось задержаться на неделю, вертолет чаще не летал. Все это время в небе над головой висели непроницаемо-свинцовые тучи, низкие, сыплющие мелким беспрерывным дождем.

Сороковины сестра отчима постаралась организовать богато – как она это понимала. Викула посчитал, что старается она для него, столичной знаменитости. Пришли в большом количестве соседи и родственники, вплоть до самих дальних. Викула чувствовал себя лишним, чуждым здешнему социуму, каким-то вялым инопланетянином. Аборигены разговаривали глотающим гласные языком, окая и употребляя слишком простые слова: мы-то, вы-то. Одно сплошное «то». У отчима он этого акцента никогда не замечал.

Выпив достаточное количество водки, Викула понял две простые вещи: отчим, несмотря ни на что, был счастливый человек, был и есть, где-то там, над свинцовыми тучами; а родственники и полуродственники собрались вовсе не на столичную знаменитость, просто у них так было принято провожать людей.

Отчим точно знал, зачем он живет. А по воспоминаниям сестры выходило, что знал и зачем умирает. Если и не знал, то чувствовал. Было у него всю жизнь простое, как земля, чутье, чувство жизни. Когда его обламывали с очередным званием – не плевался, не костерил начальство, считал, что так ему на роду написано. А раз написано, то не в начальстве дело.

И сестра отчима знала, зачем живет. И все эти родственники. Небо было близко к ним, правда, не метафизическое, а самое обыкновенное северное, но им-то этого было достаточно. Вот он, Викула, чего ищет, что разыскивает? Наверняка знал о себе лишь одно – когда он пишет, вот тогда он человек. Все остальное время, суток он был, сгустком неудовлетворенных желаний, которые вовсе не нуждались в личностном начале. Они тащили бренное тело от одного акта удовлетворения к другому. Это создавало иллюзию существования, бега времени, какого-то необременительного напряжения сил.

Мезенцы понимали окружающую природу как-то по-своему, очень предметно, но понимали точно, целостно. Он же мог лишь описывать, увековечивать словом. У него появлялись литературные образы, ассоциации. Но ничем настоящим, корневым с природой он не был связан. Только со своими ассоциациями. Ему даже казалось, что в окружающем мире он больше не нуждается.

Окончательно, как личность, его добили ненцы. Ежегодно в это время они наводняли Мезень по пути на летние пастбища. Скупали чай, табак, водку, хлеб на сухари, крупы и консервы. Уходили в тундру на все лето.

Бродили по городу целыми семьями, в роскошных мехах, веселые и пьяные, дети Вселенной. Задешево продавали соболей и песцов. Сестра отчима заставила Викулу купить несколько шкурок – «жене подаришь, ну не жене, дык, женщине какой». Эти оленеводы о жизни знали еще больше, чем мезенцы, знали все.

К концу недели Викула совсем захандрил, возжелал стать ненцем, и раствориться в мироздании безымянной частицей – ходить за оленями, пить на ходу оленью кровь из свеженадрезанной вены, жечь костры под звездами, в бледных полярных сумерках, и петь монотонные, тягучие, как вяленое мясо песни. И знать, зачем живешь.

Но самое замысловатое впечатление от этой полубредовой поездки Викула получил на летном поле: приземлившийся вертолет показался ему огромной волшебной стрекозой. Может, Викула успел сильно подраствориться в ненецком состоянии – вертолет увиделся воплощением исполинского духа цивилизации, вестником железных богов. Викула вообразил себя избранной жертвой, за которой боги прислали своего винтокрылого слугу. «Домой, на материк! – вскричал мысленно Викула. – К чертовой матери! Быть столичным муравьем, и провались оно все пропадом!»

В Москве его ждала мягкая, как плюшевое кресло, жуемотина. Роман Сенин, дурацкий. Писатель Татарчук уже изволил написать полторы главы и нетерпеливо ждал писателя Колокольникова на остальные двадцать. Он жаждал неожиданных сюжетных ходов. «Размечтался, – думал Викула, – я тоже умею быть валенком». Но Сеня знал, как работать с Колокольниковым. Он стал давить на комплексы. На то, какой он, Колокольников, мелкий человек, червяк, прости господи. Что от него постоянно уходят женщины. Что ему нужно все время утирать сопли. Что он проедает больше, чем зарабатывает. И много еще «что».

Пришлось впрячься, иначе Сеня задолбал бы до смерти. Викула натужно выдавливал из себя сюжетные ходы и фразы. Сеня через месяц работы принялся Викулу нахваливать, приходить в гости с бутылкой и рассказывать, какой Викула, оказывается, гениальный и плодовитый, буквально как муравьиная матка. Еще через месяц роман, первый из серии, был готов. И Сеня объявил: «Две недели отдыху. Поехали, старик, вмести со мной на Мальдивы, жену брать не хочу. А с тобой – отпустит. Погуляем, похолостякуем!»

Мальдивы – острава в Индийском океане, на самом экваторе, они медленно погружаются в пучину вод. Викула сразу согласился! Столько лет издевался в душе над Сениными разъездами, что в итоге сам возжелал того же.

На Мальдивах было жарко и невыносимо скучно. Зато он увидел Сеню с новой стороны. Сеня закрутил было романчик с «нашей» туристкой из государства Израиль. Но не успел даже довести до логического завершения, как запил. Запой в жарком, душном, парном климате – дело страшное. Сеню хранили лишь сибирские гены. Круглыми сутками он знал одно – жрать водку и поносить себя последними словами. За полторы недели Викула узнал о Сене столько интересных подробностей, что невольно подумалось – теперь им с Семеном идти вместе до гробовой доски, не выпуская друг друга из объятий, дабы не случилось разглашения великих тайн.

Слава богу, Мальдивы надолго выбили из седла писателя Татарчука. Написание следующего романа отложилось до августа. Викула затворился у себя в квартире и предался чтению. Перечитал много из Уэллса, Брэдбери и зачем-то Эдгара Алановича По. У Вэллса – так называл Уэллса Викула, не признавая чтения английской дабл-вэ, как «уэ», – его почему-то поразили две вещи: «Первые люди на Луне» и «Люди как боги». Что-то было в них общее, не названное, но выпирающее, как дрожжевое тесто из кадки.

Вдруг захотелось писать. Что-то готическое, эдгаро-алановское», и при этом марсианское. Получилась повесть «Марсианские оборотни». И душа Викулы отчего-то успокоилась. Ему стало спокойно, Сеня перестал волновать как работодатель – «писать так писать, и никаких соплей». Проблема смысла собственной жизни сама себя изжила и снялась с повестки дня.