Жизнь переходит в память. Художник о художниках - Борис Асафович Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого Валя открыл неизвестно откуда взявшийся сундук и стал вынимать различные бумаги и еще какой-то хлам. На дне сундука оказались маленькие, снятые с подрамничков холстики с пейзажами Ленинграда, написанные Доррером в молодые годы, очень созвучные моему тогдашнему умонастроению. Я был рад этому Валиному поступку, тому, что он ассоциировал свои ранние работы с моими тоже ранними этюдами этого города. Так возникла еще одна наша точка соприкосновения. В дальнейшем Валя видел, как я работаю с натуры в заснеженном городе.
Однажды, примерно в эти же дни, я отправился писать зимний пейзаж. Я был одет в совершенно не подходящее для такого случая пальто из американского габардина с пристегивающейся подкладкой из толстого меха (потому всегда называл его шубой), и на выбранной мною точке, где-то на Мойке, измазал эту дорогую шубу масляными красками, потому что мой холст все время срывало ветром с мольбертика. Я был совершенно расстроен, и лишь то, что Валя с первого же взгляда на этюд похвалил его, вернуло меня к жизни и дало ощущение реальности происходящего.
Тем временем в мастерскую Вали Доррера артисты «Современника» пригласили спеть для них молодого, тогда мало кому известного Булата Окуджаву. Для меня это было первое знакомство с творчеством Булата. Народу набилось великое множество, и на кусочек свободного пространства вышел человек восточной наружности, с сильно курчавыми волосами и гитарой в руках. С первого же аккорда он буквально заворожил всех присутствующих своими песнями — их я слышал впервые. Булат пел много и очень охотно, легко откликаясь на просьбы артистов, которые выкрикивали названия известных им песенок и подпевали. Общее впечатление от выступления было чрезвычайно сильное, думаю, оттого, что Окуджава был так щедр в исполнении своих песен, и, казалось, что эта щедрость была свидетельством таланта. Мы с Валей сидели рядом, и я чувствовал, что он тоже впечатлен.
Посещая мастерскую Доррера, я, в то время молодой начинающий театральный художник, бывал поражен количеством телефонных звонков от различных режиссеров: все они желали с ним работать и делали ему по телефону предложения о сотрудничестве. И я понимал, что надо иметь определенную жизненную стойкость, чтобы принимать правильные решения, обуздывая безумный ритм этой предполагаемой деятельности. Уже потом я догадался, что увлечение Вали дурманящими напитками было во многом продиктовано этими обстоятельствами. И какой же резкий контраст со всплеском интереса к Валиному творчеству представлял тот период (правда, по прошествии ряда лет), когда Доррер стал соглашаться на работу в кино, потому что не стало предложений от театра.
Первую половину своей непутевой жизни Валя был женат на Вике. Она старалась сдерживать его, отвлекая от бесконечных гуляний, вернуть в семейное русло и к рабочей жизни, но это удавалось ей лишь отчасти. Как-то раз мы с Доррером и группой артистов театра «Современник» участвовали в затянувшемся застолье в гостинице «Октябрьская», где все мы жили. Гулянье кончилось далеко за полночь, и Валя заснул в номере у кого-то из друзей. Наутро мы позавтракали, и Валя пошел к себе в мастерскую на площадь Искусств. Часа через два он вернулся с заплывшим глазом и в своей наивной детской манере поведал, что какие-то хулиганы напали на него прямо на Невском. Помню, что я распетушился и кричал, что сейчас мы им отомстим, хотел знать, где они сейчас. Валя уклонялся от ответа и загадочно молчал. И лишь спустя время мы поняли, что это карающая рука Вики пыталась восстановить справедливость и заставить Валю ночевать дома.
Мы встречались и в мастерской, и в гостиницах «Европейская», «Астория», где я со временем стал часто останавливаться. Быть может, когда Валя бывал у меня в «Астории», близость места вызывала желание зайти в гости к художнице Софье Марковне Юнович, жившей совсем рядом, на Большой Морской улице. Ее квартира была сильно перестроена и выглядела очень элегантно и презентабельно: она располагалась в бельэтаже, с ее первого этажа был выход на улицу, а огромное окно придавало помещению еще больше обаяния. Хозяйка дома, Софья Марковна, тепло нас привечала и старалась чем-нибудь угостить. Она обладала эффектной внешностью, и единственное, чего ей, на мой взгляд, не хватало, — это капли юмора по отношению ко всему, что она говорила. Если о ком-то заходила речь, Софья Марковна высказывалась очень серьезно и категорично. Я думаю, что ее значительный художественный дар ничуть бы не пострадал от присутствия толики иронии. Мое же отношение к Юнович было чрезвычайно уважительное. В дальнейшем она бывала на всех моих выставках, и после я всегда отвозил ее на такси до дома, чтобы ей не приходилось возвращаться одной.
Вспоминаю еще случай, когда Валя зашел ко мне в «Асторию», а я встретил оказавшегося там художника Энара Стенберга, и мы провели дивный день втроем. Поскольку дело происходило летом, все окна были открыты, а «Астория» стояла в строительных лесах, то мы, выйдя из окна, сидели на этих лесах, свесив ноги, и болтали обо всем на свете, наслаждаясь свежим воздухом.
Когда же я оставался один, то брел пешком на Мойку и упивался видами Санкт-Петербурга, делая наброски своих будущих композиций.
Встречи с Доррером продолжались во время всех моих приездов в Петербург. К сожалению, страсть к вину пересилила все другие устремления замечательного художника, и Валя стал тяжел в общении. В конце вечера приходилось ухаживать за ним, отводить домой. И с годами мы стали реже видеться. Конец наших отношений пришелся на мою работу в «Челюскинской» над офортами. Неожиданно для меня в составе новой группы ленинградских художников, приехавших нам на смену, оказался Валя. Был солнечный весенний день. Я увидел Валю после долгого перерыва и бросился к нему. Он без всяких сентиментальных объятий и приветствий сухо спросил меня: «Можешь дать двести рублей?» Конечно, я дал ему их. Так он ушел из моей жизни — буквально — навсегда.
Рисование Петербурга
Когда-то мальчиком, студентом Московского архитектурного института я приезжал в Ленинград, в Петербург. И уже в те годы восхищался образом этого города. Я бесконечно бродил по его улицам, переулкам, мостам, по местам вокруг дома Пушкина на Мойке. И уже тогда я что-то начинал рисовать и примеривался к так волновавшим меня пейзажам. Это наблюдение вылилось в некую страсть. Я все время думал об архитектуре, ведь я был архитектором, получал специальное образование. А в пятидесятые годы, по существу, в архитектуре еще не было
