Гонители - Исай Калашников

— Великий хан, это Гурбесу, жена Таян-хана, — сказал Татунг-а. — Не губите ее.

Тэмуджин не оборачиваясь сказал:

— Замолчи, женщина, иначе тебе заткнут рот! Так, ты говоришь, это прикладывают к бумагам? А разве свои повеления Таян-хан писал на бумаге?

Он не забыл, как исхитрялся, чтобы не прикладывать руку к бумаге Алтан-хана. Знаки — следы сорок на снегу — таили в себе непонятное, потому страшное. Но там были люди Алтан-хана, известные своим хитроумением, а тут — Таян-хан, найманы…

— Все бумаги писал я и другие писцы.

— Ты знаешь тайну знаков? — все больше удивлялся Тэмуджин, — И я, и многие другие.

— Зови сюда несколько человек. Посмотрим, так ли уж велика сила бумаги. — Тэмуджин знаком велел приблизить Гурбесу — она подошла с опущенной головой. — Ты, вижу, не рада встрече с нами. — Он взял ее за подбородок, приподнял голову — ее черные глаза горели от гнева, щеки жег румянец стыда. — Так это ты, тангутка, была любимой наложницей Инанча-хана? А ты ничего… — Добродушно рассмеялся. — Из-за тебя рассорились Таян-хан и Буюрук? — Опустил руку. — Иди в юрту. Вечером буду у тебя, узнаю, стоило ли братьям ссориться. Иди.

Гурбесу стояла. Воины подхватили ее, втолкнули в юрту и задернули дверной полог. Улыбаясь своим мыслям и поглаживая бороду, Тэмуджин указал Татунг-а место рядом с собой.

— Будешь заносить на бумагу мои слова. А всех остальных писцов, воины, отведите подальше, чтобы они нас не видели и не слышали. Готово?

Татунг-а, верно ли, что человек, знающий тайну знаков, может повторить мои слова, занесенные на бумагу, никогда их не слышав?

— Конечно, великий хан.

— Ну-ну… Заноси: «Я, хан Тэмуджин, сын Есугей-багатура, по небесному соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в войлочных юртах…»

Быстро, едва касаясь кисточкой листа бумаги, Татунг-а наносил цепочку знаков, похожих на прихотливый узор. Его лицо было спокойно-сосредоточенным, ничего необычного, таинственного не было в этом лице; так делают любую работу — тачают гутулы, плетут уздечку, правят острие ножа.

— Пусть придет один из писцов. Боорчу, нойоны, вы запомнили мои слова? Ну, смотри, Татунг-а…

Подошел плешивый и подслеповатый писец, уткнулся носом в бумагу и дрожащим, надтреснутым голосом начал:

— Я, хан Тэмуджин…

Не пропустил ни одного слова. Будто стоял тут же и все слышал, все запомнил. Это казалось чудом, непостижимым умом человеческим. Нойоны, воины рты поразевали от удивления, потом стали перешептываться: эти люди знаются с духами. Тэмуджин посмотрел на Тутунг-а с уважением.

— Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили?

— Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти… Кому куда надлежит ехать.

— Это понятно. А для чего тамга?

— Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть только у хана. Когда приложена — бумаге вера.

— Х-м… Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть тайну письма?

— Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться лучше в молодые годы, еще лучше — в детские.

Тэмуджин протянул ему печать.

— Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие писцы — детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу?

— Если это надо…

— Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с Алтан-ханом. А уж равняться — так во всем равняться! — Говорил с шутливой усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким.

— Ты, видно, забыл, что от нас ушел Кучулук, ушли и меркиты, живы Буюрук и Джамуха, — напомнил Боорчу.

— До всех доберемся. Не им теперь тягаться со мною. Я нашел то, чего им не дано найти. Они только теряют…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

Нойон Тайр-Усун нахлестывал усталого коня. За ним без всякого порядка тянулись немногие нукеры. Желтовато-серая трава, прибитая осенними дождями, спутанная ветрами, цеплялась за копыта и рвалась с сухим шелестом.

Из битвы у горы Нагу меркиты вышли без больших потерь. Возвратились в родные курени, но не кликами радости, а молчанием встретили воинов старики и женщины. Бесконечные неудачи и поражения разорили людей. Убавились стада и табуны, не было новых молодых и сильных рабов, и некому стало высевать просо, караваны сартаульских торговых людей начали обходить стороной беспокойные, обедневшие кочевья, и негде было выменять ни шелковых, ни холщовых тканей, ни доброго оружия, ни утвари для домашнего очага. Все надеялись, что уж с найманами-то они добьются долгожданной победы и придут домой, гоня перед собой толпы рабов, стада и табуны. Не вышло. И отцы называли сыновей трусливыми корсаками, женщины отвращали от мужей лица.

Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин — будь проклято это имя! — управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней.

Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался руганью… В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась… Только к вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать не хотел. «Конечно, — подумал тогда Тайр-Усун, — какая для тебя покорность: Есугей-багатур надрубил шею, его сын — перерубит». Не хотел Тохто-беки и вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных народов, куда не дотянется рука Тэмуджина.

И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах.

Надо бросить все это… Надо кинуть половину юрт, телег… Голодной, оборванной оравой привалят они в земли чужих народов — кому нужны будут?

От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая, полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула, улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод, всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее.

— Что тут делаешь? — строго спросил Тайр-Усун.

— Объезжаю…

— Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать — дело мужчин.

— Когда найдется конь, который вышибет меня из седла, — не буду.

У нее были чуть выпуклые — его — глаза, вздернутый нос; маленькие руки крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью; ничего от робкой девушки — статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней расставаться.

— Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься.

— Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу.

Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на месте, закусывая удила.

— А почему? Что случилось, отец?

— Враги, дочь. Скачи.

— Убегать будем? — В ее голосе были недоверие и обида.

— Убегать, — безжалостно подтвердил он. — Понесемся по степи перекати-полем. Скачи, у нас нет времени.

Она гикнула и скрылась за сопками.

Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там…

Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и проклятия.

Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья, откатываться в Баргуджин-Токум, но все то — другое. И враг совсем иной.