Гонители - Исай Калашников

— Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними наших. И пусть идут с обозом.

Так лишился Тайр-Усун своего владения. Не он — горластые, бойкие сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и сердце кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло. Недаром говорят, что Тэмуджин не человек — мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий…

Дочь свою видел только издали. Скакала рядом с Тэмуджином на своем коне. Седло оковано серебром, чепрак украшен узорным шитьем и пышными шелковыми кистями. Выпуклые — его — глаза ничего не замечают.

Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан ушел с войском вперед, оставив при обозе малочисленную стражу.

И у Тайр-Усуна родилась дерзкая мысль: подговорить своих воинов, вырезать стражу, захватить все ценное и уйти. Воинов не нужно было уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько разного добра попадет в руки.

В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под утро, когда сон очень крепок, Тайр-Усун подал сигнал. Оглоблями, железными треногами-таганами, палками — кто чем сумел запастись — его воины стали молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум драки был услышан, с того и другого конца обоза повалили конюшие, тележники, пастухи, стиснули меркитов со всех сторон, начали рубить топорами, колоть копьями… Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут еще добавили — пырнули в бок ножом. В глазах потемнело. Упал. По нему топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал.

Глава 2

Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы, поднял полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула меж ног, улеглась у огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели свежо, чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями хана рано утром ускакал на охоту. Счастливый…

Насыпав в кожаный мешок аргала, Тайчу-Кури вернулся в юрту. После сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия показался тусклым, глаза долго свыкались с сумерками. Подкинув в гаснущий огонь аргала, Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал жевать. Пес выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили за каждым движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке.

— Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден — могу ли не поделиться? Это вы, собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы — люди. Мы должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не должны зря обижать.

Понимаешь?

Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое ухо. Пес заворчал.

— А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг друга не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом!

В юрту вошла Каймиш. Травяной метелкой обмела залепленные снегом гутулы, протянула к огню озябшие руки.

— Посмотри, пес, на нашу Каймиш… Она ушла в курень рано утром.

Возвращается к вечеру. В одной юрте посидела, в другой посидела, в третьей… А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить, мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется?

— Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не сидела я в юртах. В курень пришел караван сартаульских торговцев. Чего только не навезли! Каймиш вздохнула. — Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый.

— Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле…

Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное до половины.

— И ножи у них есть большие, маленькие, широкие, узкие — какие хочешь. Оправлены бронзой, серебром, даже золотом.

— Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не изменится. Разве этого не знаешь, жена моя Каймиш?

— Ножи и для работы нужны.

— Кто не умеет ничего делать, для того нож и с золотой рукояткой бесполезен.

— Какие ткани у них! Есть простые, есть шелковые. И всяких-разных цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает. — Каймиш разгладила на коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила голову на одну сторону, на другую.

— Примеряешь? — ехидно спросил Тайчу-Кури.

— Что? — Каймиш покраснела, встала.

— Ты красный шелк бери. Далеко будет видно — Каймиш идет, жена Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина.

— До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто тебя не знает, скажет: он глупый, этот человек, делающий стрелы для хана Тэмуджина. — Помолчала, задумавшись. — А может, ты глупый и есть?

Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато глянул на жену.

— Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что хочешь. Я же шутил.

— А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли выменяешь шелк?

— Есть еще овцы. И кони…

— Не овцы им нужны, не наши колченогие кони. Они меняют на мех соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с Джучи за кабанами да дзеренами. А много ли толку? Один сын — и тот… — Каймиш плеснула в котел воды, толкнула его к огню — прижгла палец, сунула в рот.

Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку.

— Сыновей надо было больше рожать. Одного послала бы на охоту, другого — на войну с найманами, третьего — на войну с меркитами, четвертого — на тангутов. Завалили бы тебя мехами, шелками, серебром… И звали бы тебя не просто Каймиш, а Каймиш-хатун. И не сосала бы палец, обожженный у очага. Сидела бы в своих шелках и соболях вон там, под онгонами, покрикивала на молодых рабынь.

Белая струйка стружки текла по синеватому лезвию ножа, скручиваясь, падала на колени Тайчу-Кури. Понемногу палка становилась ровной и круглой.

Пес подполз к нему, лег, вытянув передние лапы, следил за руками хозяина умными глазами. Тайчу-Кури вздохнул.

— Огорчила ты мое сердце сегодня, Каймиш. Я-то думал, ты довольна тем, что у нас есть.

— Мне за тебя обидно стало, Тайчу-Кури. — Она принесла стегно мерзлого мяса дзерена, разрубила на куски, спустила в котел. — Ты вот везде и всем твердишь — в одежде хана вырос. Оберегал его, спасал его.

Тэмуджин, Тэмуджин… С языка не сходит. Можно подумать, что и родил-то его ты… А что получил от хана ты и что получили другие? Джэлмэ и Субэдэй пьют с ним из одной чашки. Сорган-Шира, его сыновья Чимбо и Чилаун стали нойонами, у них и белые юрты, и стада, и резвые кони. А к тебе хан Тэмуджин несправедлив!

— Нет, Каймиш, это ты несправедлива к хану Тэмуджину! Мне он дал много. Сижу в своей юрте, ты рядом, котел мяса варится. Я бы мог, как Чимбо, Чилаун или Чаурхан-Субэдэй, рубить врагов мечом. — Покосился на Каймиш — не рассмеется? Нет, сидит задумавшись. — Но мне это не нужно. Я не хочу этого. И я радуюсь, что Судуй пока не ходит в походы. Ты помнишь меркитский плен? Неужели ты хочешь, чтобы наш сын хватал за волосы и приторачивал к седлу, убивал стариков и старух?

— Ну что ты говоришь, Тайчу-Кури! Не надо говорить этого! — Словно чего-то испугавшись, Каймиш села с ним рядом, прижалась головой к плечу. Ты у меня неглупый. Это я глупая. Не надо мне ни шелков, ни медных котлов, ни чаш из серебра… Прожить бы так, как сейчас живем, до скончания дней…

— Проживем, Каймиш.

Собака приподняла голову, поводила ушами, вильнула хвостом и пошла к двери.

— Это Судуй едет. Рано что-то. У меня и мясо не сварилось.

Судуй приехал не один. С ним был Джучи. Тайчу-Кури и Каймиш от растерянности даже позабыли поклониться. Еще больше растерялись, увидев, что лицо у сына в синяках, воротник шубы оторван, полы располосованы словно бы ножом. И у Джучи шуба, крытая шелком, порвана, один рукав едва держится.

— Что с вами?

Судуй глянул на Джучи, повернулся к матери, лицо его — сплошные синяки и кровоподтеки — расплылось в беспечно-веселой улыбке.

— Коровы пободали.

— Какие коровы? Ты о чем это говоришь?

— Вот такие. — Судуй растопырил у висков указательные пальцы. Рогатые. Снимай, Джучи, шубу. Мать пришьет рукав — никто не заметит. Она умеет. Что рукав! Оторванные уши пришить может!

Каймиш долго примерялась к рукаву, что-то бормотала себе под нос, наконец сказала:

— Не могу. Шелк надо шить шелковыми нитками. А где они?

— Надо пришить! — настаивал Судуй.

— Да зачем же портить такую хорошую шубу? Дома Джучи все сделают куда лучше.

— Конечно! Но увидит это, — Судуй подергал рукав, — Борте-хатун и сердцем скорбеть

будет, спрашивать начнет: где, как, почему?

Джучи ковырял палкой аргал в очаге. Его глаза были печальны, и разговора Судуя с Каймиш он, кажется, не слышал. Тайчу-Кури встревожился.

Парни что-то скрывают. Судуй много говорит, много шутит. Тут уж гадать не надо — вышло что-то неладное. И по Джучи видно. Уж не натворили ли чего плохого? Не должно бы. Джучи разумен… Но кто знает! О вечное небо, отведи от нас все беды-невзгоды и козни злых духов.