Гонители - Исай Калашников

Придерживаясь руками за широкий золотой пояс, туго стянувший длинный снежно-белый халат, медленно, чуть горбясь и тяжело ступая, Тэмуджин поднялся на верхнюю ступеньку возвышения. Рядом с ним села Борте, ниже братья, мать, сыновья, еще ниже — ближние нойоны.

Джамуха стоял на коленях между двумя кешиктенами, гнул голову, смотрел на анду ненавидящими глазами. Всех растоптал своими гутулами, все захватил в свои загребущие руки…

— Небо даровало мне силу, возвысило мой род на вечные времена…

Голос анды Тэмуджина — Чингисхана — звучал негромко, но был хорошо слышен. Вначале Джамуха не мог вникнуть в то, что он говорил. Слова рассыпались крошками сухого хурута, не связывались друг с другом. Но понемногу успокоился, и стало понятно, что хочет внушить своим подданным Чингисхан.

— Небо повелело мне править вами. Перед ним и только перед ним я в ответе за все.

«Ого, вот на какую высоту вознесся! — думал Джамуха. — А не упадешь?»

Джамухе было понятно, для чего все это говорится: анда не желает ни с кем делить свою власть. Но это как раз и может погубить его.

— Свой великий улус, как строй воинов, я делю на три части. Серединой будет ведать верный Ная, правое крыло даю в ведение моему другу Боорчу, левое — отважному Мухали. Каждая часть будет поделена на тумены, тумены на тысячи, тысячи — на сотни, сотни — на десятки. Боорчу, Мухали, Ная исполняют мои повеления, нойоны туменов — их повеления… И не будет дозволено никому ничего переиначивать.

«Хорошо придумал, анда, хорошо! Но что ты сделаешь со своим старым другом Боорчу, если не захочет исполнять твои повеления? А?» — мысленно ехидничал Джамуха. Словно отвечая ему, Тэмуджин сказал:

— В ночи дождливые и снежные, в дни тревог и опасностей рядом со мной были мои верные кешиктены. Они охраняли мою жизнь и покой улуса, они возвели меня на эти ступени. И ныне, заботясь о крепости улуса, о безопасности, повелеваю число кешиктенов довести до тумена. Выделяйте мне людей сильных, ловких, бесстрашных, давайте им хороших коней и доброе оружие. Каждый мой простой кешиктен выше любого тысячника из войска. Если тысячник, возгордясь, станет спорить с кешиктеном, то будет нещадно бит.

Нойоны, в чьем ведении будут кешиктены, не могут наказать их без моего дозволения. А кто забудет это установление и ударит кешиктена кулаком, кулаком и бит будет, кто пустит в ход палку, палок и получит. Кешиктены всегда должны быть при мне. Иду в поход — они со мной, остаюсь в своих нутугах — они остаются. Потомкам своим завещаю: берегите кешиктенов и сами оберегаемы будете…

«Вот они, железные удила узды, надетой на племена», — с тоской подумал Джамуха.

— Повелеваю вести запись разверстывания населения. Листы с записями, мною узаконенными по представлению Шихи-Хутага, будут сшиты в книги и пусть останутся неизменными на вечные времена. Ни один человек не может покинуть своего десятка и перейти в другой, ни один десяток не может покинуть свою сотню, сотня — тысячу. Каждый занимается тем, чем ему велено заниматься, живет там, где ему жить определено. Суровая кара ждет перебежчика, а равно и того, кто его принял.

«Сам когда-то сманивал людей отовсюду, а теперь никто и шагу ступить не может… Так вам всем и надо!» — с мстительной радостью подумал Джамуха.

— Шихи-Хутага назначаю верховным блюстителем правды. Будь моим оком и ухом, искореняй воровство и обман во всех пределах улуса. Кто заслужил смерть — казни, кто заслужил взыскание — взыскивай.

Джамухе стало трудно дышать, будто и на него анда накинул уздечку, втолкал в рот железо удил и все туже, туже натягивает поводья.

Перечислив все установления по устроению и, укреплению улуса.

Чингисхан начал жаловать и награждать нойонов, закреплял в вечное пользование тысячи, освобождал от наказания за девять проступков, возводил в дарханы.

Продолжением курилтая стал пир. Чингисхан щедро угощал всех. Туда, где раздавали питье и еду простому народу, кешиктены повели и Джамуху. Но он отказался от угощения, и его снова заперли в юрту.

Поздно вечером те же кешиктены повели его вместе со связанными воинами, но не в ханский шатер, а куда-то за курень. Низко над степью висела полная луна, белый свет серебрил травы. Справа послышалось журчание и плеск воды, за темной грядой тальников блеснул огонь. К кустам было привязано несколько подседланных лошадей, у огня прямо на траве сидели Чингисхан и Боорчу, дальше стояли еще какие-то люди, видимо, воины.

— Садись, — сказал Чингисхан так, будто расстались они только вчера и будто не было меж ними никакой вражды. — Слышишь, шумит Онон?.. Недалеко от этих мест мы с тобой побратались.

— Да, это было недалеко отсюда…

— Я хотел с тобой поговорить тут, у Онона, свидетеля нашей дружбы.

Хан обхватил руками колени. В отсветах огня ярко пламенела борода с редкими нитями седины, глаза мерцали, как сколы льда.

— О чем нам говорить, анда? Все осталось там, — Джамуха махнул рукой в сторону реки.

— Тебя выдали эти люди? — Хан повел головой в сторону связанных воинов.

— Они. Но оставь их.

— Нет. Щадящий предателей предан будет. Умертвите их!

Кешиктены не дали войнам и вскрикнуть. Посекли мечами, зацепили крючьями копий и уволокли за кусты, запачкав траву размазанной кровью.

Джамухе вдруг захотелось ткнуться лицом в землю, как в детстве в колени матери и забыться беспробудным сном. Его душа была пуста, будто дырявый бурдюк. Ничего в ней не осталось — ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни страха…

— Анда, если можешь, отпусти меня. Я поеду к своей Уржэнэ…

— Нет, Джамуха. Ты враг моего улуса. Как я могу тебя отпустить? Но ты мой анда. Встань со мною рядом, будь прежним другом и братом, второй оглоблей в моей повозке, и я все забуду, все прощу.

Джамуха покачал головой.

— Ты умный человек, анда, а говоришь глупости. Друзьями могут быть только равные. На тебе соболья шапка и золотой пояс. Моя голова обнажена, и рваный халат ничем не опоясан. За твоей спиной многолюдный улус, за моей — тени ушедших.

— Я верну тебе пояс и шапку, твоему имени — почет и значение.

— Анда Тэмуджин, малого мне не надо, а много дашь — лишишься покоя.

Буду для тебя острым камешком в гутуле, верблюжьей колючкой в воротнике халата, занозой в постельном войлоке — зачем?

— Неужели тебе хочется умереть? — со скрытым удивлением спросил он.

— Неужели можно жить, предав самого себя? К тому же человек не бессмертен. Умрешь когда-нибудь и ты, анда.

Глаза у Чингисхана потемнели, каменно отяжелели скулы, колюче натопырились усы, — таким его Джамуха никогда не видел.

— Пусть я умру, но мой улус останется. А что оставляешь ты, анда Джамуха?

— Завет людям: не сгибайся перед силой.

— Кто не гнется, тот ломается, — Чингисхан поднялся.

Ему и Боорчу подали коней, помогли сесть в седло. Чингисхан перебирал поводья, медлил и чего-то ожидал от Джамухи. Не дождался, сказал:

— Прощай.

— Прощай, анда. Если можешь, исполни мою просьбу: предай смерти без пролития крови.

— Пусть будет так.

Лошади пошли с места рысью. Глухой стук копыт растревожил покой лунной ночи, покатился по степи. Тихо всплескивал Онон. Гас огонь, серым пеплом подергивался жар аргала. Джамуха подумал, что надо было дождаться восхода солнца, еще раз взглянуть на синь неба, на зелень молодой травы.

Но просить об этом было поздно. Замирал стук копыт, и кешиктены направлялись к нему…

Глава 5

В тангутской столице была предгрозовая ночь. Где-то погромыхивало, на небе всплескивались отблески молний. В узких улицах было тихо, темно и душно. За толстыми стенами домиков спали торговцы и ремесленники, брадобреи и служители храмов, переписчики книг и художники. Но никто не спал в императорском дворце. Светились окна, за ними мелькали тени, тревожно перекликалась наружная стража, в темень улиц уносились всадники.

Не спали и во дворце двоюродного брата императора — князя Ань-цюаня.

Но здесь не перекликалась стража, слабый свет едва пробивался сквозь оконную бумагу, всадники, пешие бесшумно выскальзывали из ворот, и они тут же закрывались, так же бесшумно люди возвращались, и ворота открывались по условному стуку. Ань-цюань находился во внутренних покоях. На низком столике горели свечи в бронзовых подсвечниках, лежали раскрытые книги.

Ань-цюань листал страницы, но его взгляд скользил по иероглифам бездумно: думы Ань-цюаня были далеко и от книг, и от этого дворца.

Неожиданное нападение монголов потрясло государство. Нищие, темные кочевники, презираемые тангутами, степным вихрем ворвались в пределы Си Ся, захватили город Лосы и крепость Лицзли, опустошили округ Гачжоу и Шачжоу и ушли без урона. Ропот возмущения пополз по городам и селениям.

Народ винил военных, военные — сановников, к этому добавились слухи: в городе Сячжоу свинья родила чудо-животное «линь» о двух головах. Гадатели и прорицатели уверяли: «В одном государстве быть двум государям».