Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

“Единственный город! — повторил молодой человек. — … Смотрите, какое единство! Как все части отвечают целому! Какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями”.

…Энтузиазм, с которым говорил молодой художник, мне весьма понравился. Я пожал у него руку и сказал ему: “Из тебя будет художник!”» [9. С. 75–76].

И эти идиллические картины, перемежаемые бурными восторгами, тоже вполне понятны. Ведь вслед за елизаветинским веком, после непродолжительного правления Петра III, наступил век екатерининский, названный золотым. Для Петербурга то золото было самой высокой пробы: на протяжении 1760–1790-х годов здесь творили Василий Баженов, Жан-Батист Валлен-Деламот, Чарлз Камерон, Джакомо Кваренги, Антонио Ринальди, Иван Старов, Юрий Фельтен… В 1782 году открылся воздвигнутый Этьеном Фальконе памятник Петру I, монумент, которым могла бы гордиться любая мировая столица. Французский посол Л.-Ф. де Сегюр отмечал: «До неё (Екатерины II. — С. А.) Петербург, построенный в пределах стужи и льдов, оставался почти незамеченным и, казалось, находился в Азии. В её царствование. Петербург занял видное место между столицами образованного мира, и царский престол возвысился на чреду престолов самых могущественных и значительных» [2. С. 199]. А затем, после — опять-таки недолгого — царствования Павла I, наступила не менее замечательная эпоха Александра I: Андрей Воронихин украсил Невский проспект Казанским собором, Жан Тома де Томон создал неповторимый ансамбль Стрелки Васильевского острова,

Андреян Захаров перестроил здание Адмиралтейства, Карл Росси возвёл на Дворцовой площади два громадных здания, соединённые триумфальной аркой с колесницей Победы…

Однако уже к концу первой четверти XIX века отечественная словесность — прежде всего поэзия — вдруг словно сменила розовые очки на тёмные. Литературный образ прекрасной Северной Пальмиры начал внезапно меркнуть. Или, как выразился Николай Анциферов, произошло, «помрачение образа» [7. С. 93].

В 1821 году Константин Рылеев закончил очередное своё стихотворение совершенно неожиданными строками:

Едва заставу ПетроградаПевец унылый миновал,Как разлилась в душе отрадаИ я дышать свободней стал,Как будто вырвался из ада… [1. С. 60].

Град святого Петра, который прежде принято было уподоблять великолепному Риму, населять любящими его богами и наряжать самыми восторженными эпитетами, — этот град назван адом?! Впрочем, с Рылеевым всё ясно — отъявленный революционер, якобинец, от него ничего хорошего не жди. Но вот в 1828 году Александр Пушкин, уже общепризнанный первый поэт России, вдруг отчеканил:

Город пышный, город бедный,Дух неволи, стройный вид.Свод небес зелено-бледный,Скука, холод и гранит… [32. Т. 3. С. 79].

И это было только начало. Вскоре Александр Сергеевич написал «Станционного смотрителя» (1831), «Медного всадника» (1833) и «Пиковую даму» (1834). Эти две короткие повести и поэма на десятилетия вперёд сформировали характер петербургской литературы — донельзя мрачный, желчный, подчас просто страшный.

Во-первых, Пушкин впервые поставил основную проблему петербургской литературы, выразившуюся в непримиримом, губительном конфликте имперской столицы и её обитателей, государства и личности, двух враждебных друг другу миров. Во-вторых, вывел принципиально новых героев: «лишнего человека» — Евгения Онегина (впрочем, объективности ради надо отметить, что он стал младшим братом грибоедовского москвича Чацкого), а также «маленьких людей» — Евгения в «Медном всаднике», Самсона Вырина в «Станционном смотрителе», Германна и Лизавету Ивановну в «Пиковой даме»… Наконец, в-третьих, обозначил жанр: петербургская трагедия. Горестные судьбы пушкинских героев сделались типичными для петербургской да и всей русской литературы XIX века: умопомешательство, покушение на убийство, пьянство, преждевременная смерть или, лучше сказать, гибель.

Параллельные заметки. Вспомните знакомое нам со школьной скамьи описание утреннего Петербурга в первой главе «Евгения Онегина»:

А Петербург неугомонныйУж барабаном пробуждён.Встаёт купец, идёт разносчик,На биржу тянется извозчик,С кувшином охтенка спешит,Под ней снег утренний хрустит.Проснулся утра шум приятный.Открыты ставни; трубный дымСтолбом восходит голубым…

Казалось бы, совершенно невинная картинка, но, вслед за описанием жизни столичного высшего света, это резкий контраст, совсем другой Петербург. «Примечательно, — отмечает Моисей Каган, — что ни сюжетно, ни психологически образ этого второго — трудового, разночинного, демократического — Петербурга в романе не нужен, на жизнь, поведение, мышление Онегина он никак не влияет (в отличие от Летнего сада, Невского проспекта, улицы с барскими хоромами, где происходит бал, театра), и всё же Пушкин уделяет ему целую строфу — видимо, чрезвычайно важной казалась поэту эта двойственность, двусторонность города; она ещё не имела драматического смысла, лишь выявляла реальную двуликость столицы. Но пройдёт ещё десять лет, и в “Медном всаднике” раскроется противостояние двух Петербургов, олицетворённых образами Петра и скромного чиновника Евгения» [22. С. 124–125].

Однако, пожалуй, самое главное — Пушкин утвердил Петербург на роль Аида, царства мёртвых. Куда богатый красавец-гусар увёз дочь станционного смотрителя, бедную Дуню? Где Германн, одержимый идеей разгадать три заветные карты, был охвачен безумием и до смерти напугал старую графиню? Где сошёл с ума Евгений, окружённый вышедшей из берегов Невой? Ответ всякий раз один: в Петербурге. И это был не художественный вымысел. Это была страшная реальность: северная столица убила не только большинство пушкинских героев-петербуржцев — спустя всего несколько лет она убила и его самого.

Дмитрий Мережковский назвал «Медный всадник» «самым революционным из всех произведений Пушкина» [28. С. 330]. Потому что «под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос о том, “…чьей волей роковой / Над морем город основался”, — обо всём “петербургском периоде русской истории”» [28. С. 330].

Хвала — это хрестоматийные 49 строк из вступления к поэме, начинающиеся словами «Люблю тебя, Петра творенье…». А дерзновенность — не только в «воле роковой», но и в эпитетах, которыми аттестует автор Петра: дважды он называет его «кумир на бронзовом коне», затем — «державец полумира» и, наконец, — «горделивый истукан» [32. Т. 4. С. 389, 394, 395]. Заглянем в словарь Владимира Даля. Кумир — «изображение, изваяние языческого божества; идол, истукан или болван». Истукан — одно из значений этого слова примерно то же: «болван; идол, кумир, языческий божок…». Державец — «правитель, местный начальник. Жил-был татарский державец (сказка), владетель, хан, султан», то есть нечто уничижительное в сравнении с тем, что значит «державный — верховновластный, владетельный; или сильный, могущественный, властный, власть держащий».

Получается странная вещь: город, творение Петра, — автор «Медного всадника» любит, а вот самого творца, мягко говоря, — не очень.

Параллельные заметки. Александр Сергеевич был фактически самиздатчиком. Как подсчитал исследователь творчества поэта Юрий Дружников, «если суммировать произведения Пушкина по названиям, то окажется, что он за свою недолгую жизнь написал 934 произведения. При жизни из этого числа увидело свет 247 работ, или 26 процентоване было напечатано при жизни Пушкина 77 процентов написанных им стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес, 76 процентов романов и повестей в прозе. Наконец, у него, исторического писателя, не было опубликовано при жизни 98 процентов исторических исследований…» [20. С. 249–250].

««…Три четверти всего написанного великим русским поэтом публиковалось постепенно, в течение ста пятидесяти лет после его смерти» [20. С. 250]: сперва — под опекой царя и его корпуса жандармов, а уже в ХХ веке — не без участия советской цензуры, которая тоже лучше поэта знала, что и как надо писать. Вот всего один пример: в академическом десятитомнике, не раз переиздававшемся, в строках ««Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно…» слово ««властей» из белового варианта ничтоже сумняшеся было заменено на черновой — «царя». Очевидно, чтобы не вызывать у читателя опасных ассоциаций.