Когда отцовы усы еще были рыжими - Вольфдитрих Шнурре

Лучшей моей игрушкой был щелкунчик, у него недоставало нижней челюсти, потому что Герта как-то вздумала щелкать им грецкие орехи, а он годился только для лесных. Звали его Перкео, и я всегда брал его с собою в постель, а по воскресеньям у него бывал выходной и он встречался с морской свинкой по имени Жозефа.

Жозефа принадлежала Герте, а Герта была моей невестой. Она жила в доме напротив. И целыми днями сидела в кресле на колесиках, потому что носила гипсовый корсет, а в нем не больно-то побегаешь.

Мы давно договорились, что если Герта умрет, я положу Перкео к ней в гроб, а Жозефу возьму к себе, ведь Жозефа - наш ребенок.

Герта всегда знала, что скоро умрет; ее это ничуть не огорчало. Она говорила: невелика беда, все равно ведь умирать надо; и когда она умерла, у нее было такое милое лицо, что я удивлялся, отчего это все плачут.

Мама тоже пришла и плакала больше всех. А когда увидела, что я не плачу, у нее стали злые глаза, и она потом говорила, что я бессердечный.

На следующий день я взял щелкунчика и пошел к Гертиной матери. Я сказал, что хочу положить щелкунчика в гроб.

Но Гертина мать вдруг всхлипнула, сказала, как у меня только язык повернулся такое выговорить; она даже представить себе не может, почему Герта меня любила, я ведь такой ужасный ребенок.

Я разозлился на Гертину мать, и хотя мама меня принарядила, я пошел не на похороны, а весь день ловил головастиков; когда я вечером вернулся домой, штаны у меня были в ряске, воротник курточки и ботинки в глине; отец бранил меня, а у мамы опять стали злые глаза, и она сказала, что я, во всяком случае, не в нее пошел.

В наказание ей я на другой день прогулял школу. Уложил щелкунчика в ранец и отправился на кладбище.

Где лежит Герта, я не знал, но какой-то человек - он сидел на холмике и пил кофе - сказал мне где; он взял свою лопату и пошел со мной.

- Это твоя сестра?

- Нет, - сказал я, - невеста.

- Вот оно что, - сказал человек, - она была хорошенькая?

- Да, - отвечал я, - очень.

- Худо, хуже некуда, - сказал он.

- Герта совсем не боялась, - сказал я.

- Вот как, - сказал он.

Я достал щелкунчика и спросил, не может ли он одолжить мне свою лопату, я хочу раскопать могилу, чтобы положить к Герте в гроб щелкунчика.

- Черт подери, - сказал человек, - а раньше ты не мог этого сделать?

Я объяснил ему, что я хотел, но мать Герты сказала, что я ужасный ребенок, и тогда я ушел, и на похороны тоже не ходил.

- И ничего не потерял, - сказал он.

- Но как же я теперь вложу щелкунчика в гроб? - спросил я. - Я ведь ей твердо обещал.

- А ты поставь его на могилу, - посоветовал он.

- Чтобы его сперли, - сказал я, нет уж.

- Черт подери, - согласился он, - верно.

Я спросил, запрещено ли открывать могилы.

- Собственно говоря, да, - ответил он.

- Но может быть, когда стемнеет, - сказал я.

- Может быть, - сказал он.

Я спросил, когда мне прийти, и он ответил: в восемь.

Я пошел не домой, а на Гнилое озеро, ловить головастиков. В полдень я стащил немного корма из фазаньего домика, семечки и просо, и тут же съел. Потом еще поглазел на лысух, а вечером то и дело спрашивал, который час, и к восьми пошел на кладбище. Мой новый знакомый уже был там. Сидел на холмике и курил; лопата лежала рядом.

- Придется подождать, - заявил он, - еще не совсем стемнело.

Я подсел к нему, и мы стали слушать дрозда. Потом появились летучие мыши, а когда стало уже совсем темно, он сказал, что пора начинать.

Мы убрали венки, потом он начал копать, а я смотрел, не идет ли кто.

Копал он очень быстро.

Я ходил взад и вперед, и вдруг раздался глухой звук - лопата ткнулась во что-то деревянное.

Человек выругался, опять что-то стукнуло, а потом он спросил, хочу ли я еще раз взглянуть на нее,

- Зачем, - удивился я, - я и так ее помню. Пусть он только положит туда щелкунчика.

- Готово, - сказал он.

Я видел, как он зажег карманный фонарик; одно мгновение световой кружок стоял неподвижно, потом свет снова исчез. Человек вылез наверх, и теперь слышно было лишь, как падают комья земли.

Когда мы аккуратно разложили венки, он подсадил меня на стену.

- Смотри у меня, если кому-нибудь расскажешь.

- Кому же я буду рассказывать?

- А я почем знаю.

- Такое можно было бы рассказать только Герте, - отвечал я.

- Да, - сказал он, - она была очень хорошенькая.

- Ты тоже ее знал? - спросил я.

- Нет, - отвечал он, - ну-ка, мотай отсюда.

- Сейчас, - сказал я, - и большущее вам спасибо.

- Ладно, хватит, - буркнул он. Его голова исчезла за стеной, потом я услышал, как он прошел по дорожке, посыпанной гравием.

Меня здорово изругали в тот вечер; и то, что щелкунчик исчез, они тоже заметили. Я сказал, что уронил его в воду, когда ловил головастиков.

На другой день я пошел забирать Жозефу.

Но матери Герты не было дома; прислуга сказала, что она пошла искать квартиру.

Я удивился, ведь у нее же есть квартира.

- Да, - отвечала девушка, - но здесь ей все напоминает о Герте.

Я не сразу понял, сказал, что я, собственно, пришел за Жозефой, я договорился с Гертой, что буду о ней заботиться.

- За Жозефой?.. - переспросила девушка. - Так старуха продала ее в какой-то зоомагазин.

- Но ведь она же была Гертина, - сказал я.

- Ничего не поделаешь, - сказала она. Тут я все понял и обрадовался, что Герта хотя бы получила щелкунчика.

ФЕЙТЕЛЬ И ЕГО ГОСТИ

Его все терпеть не могли. Он был бледный, ростом ниже всех нас, с остреньким лицом, с черными кудрявыми волосами, длинными пейсами и густыми бровями, а ноги у него были тонкие, как спицы,

Отец говорил: он очень умный и нам должно быть стыдно, что мы с ним не играем. Но нам неохота было с ним возиться, а Хайни сказал: только еще не хватало ходить на детскую площадку с жиденком.

Я не знал, что такое "жиденок", но Хайни объяснил, что это очень плохо, и потому я старался не попадаться ему на дороге.

Но однажды он меня все-таки поймал.

Это было на детской площадке. Мы строили песчаный замок, Хайни и Манфред ушли за галькой для въезда в замковый двор. Я сидел в песочнице и следил, чтобы другие ребята не разрушили нашу постройку, как вдруг за фонтаном я заметил Фейтеля. Собственно, я хотел отвести взгляд, но как-то у меня не получилось; так я и сидел, глядя прямо на него.

Он шел смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги, и нес под мышкой новенькую лопатку; она блестела на солнце, а на длинном, тонком черенке еще красовалась фабричная этикетка.

Теперь он узнал меня и подошел ближе. Я быстро отвел глаза, но, к счастью, остальные ребята были не с нашей улицы, они Фейтеля не знали.

Он остановился у края песочницы и сказал:

- Шикарный замок у тебя получился. Я ответил, что Хайни и Манфред тоже строили, а я, я просто слежу, чтобы никто это не разрушил.

- А что, - спросил он, - здесь можно просто так копаться в песке или за это надо платить?

- Не-а, - сказал я, - не надо.

Дело в том, разъяснил Фейтель, что он сегодня тут первый раз, его отец говорит, он должен просто пойти на детскую площадку, и там наверняка найдутся дети, которые будут с ним играть.

Я сидел молча, не поднимая глаз, боялся, что сейчас вернутся Хайни и Манфред и увидят, что я с ним связался.

- А ты не хочешь со мной играть? - спросил он вдруг.

Я в испуге взглянул на него и тут только как следует увидел, до чего же он уродлив.

- Не-а, - отвечал я и решительно покачал головой.

- А почему? - спросил он, внезапно побледнев.

- Потому, - ответил я.

Тогда он повернулся и пошел прочь. Смешными мелкими шажками, выворачивая ступни. Под мышкой он нес свою новенькую, блестящую на солнце лопатку.

Прошло около месяца, и Манфред сказал, что Фейтель заболел. Мне очень хотелось узнать, что с ним такое, но я не решался спросить, боялся, как бы Хайни не подумал, будто я сочувствую Фейтелю, а я и не собирался ему сочувствовать.

Но как-то за столом отец велел нам после обеда зайти к нему, он, мол, должен нам что-то сказать; когда мы приоткрыли дверь, перед ним стояли две корзиночки с клубникой; он хотел, чтобы мы сейчас же отнесли их Фейтелю и вдобавок немножко поболтали с ним.

Хайни сразу надулся, но отец спросил, знаем ли мы вообще, что случилось с Фейтелем.

- Нет, - отвечали мы.

- У него парализованы обе ноги, и, наверно, он уже никогда не сможет ходить.

Я взглянул на Хайни, но Хайни, прищурившись, смотрел в окно.

- Ладно, - сказал отец, - ступайте, да смотрите, будьте с ним чуть-чуть поласковей.

На улице Хайни отвел меня в сторону.

- Слушай, - сказал он, - у твоего старика, конечно, добрые намерения, это ясно, как божий день. Но ничего из этого не выйдет, не можем мы нести Фейтелю клубнику.

- Но почему? - удивился я. Хайни прикусил губу.

- Почему? Ну, понимаешь, он ведь подумает, что мы к нему подлизываемся.

И он утянул меня под лестницу, где мы съели все ягоды.

Когда за ужином отец спросил, что сказал Фейтель, Хайни ответил: ясное дело, обрадовался, но нам ведь надо было спешить домой.