Когда отцовы усы еще были рыжими - Вольфдитрих Шнурре

- Стыдись, - сказал отец после долгой паузы.

Мне и так было стыдно, однако ночью мы оба, почти одновременно, заговорили об этом; просто мы были слишком ГОЛОДНЫ!

Гиббон отлично понял, что ему предстоит, когда утром мы стали его заворачивать в одеяло. Уголки губ у него опустились, и он непрестанно мотал головой. Мы знали эту его привычку, она означала скорбь.

Я еле удерживался, чтобы не зареветь, и отец тоже подозрительно откашлялся.

Но на лестнице гиббон вдруг обнял отца за шею; отец откашлялся, и мы, ни слова не говоря, вернулись назад и положили гиббона на кровать.

Ночью он опять начал говорить на своем лиственно-ломком языке, и тут мы поняли, что утром его во что бы то ни стало надо унести отсюда, иначе он умрет с голоду.

Я был слишком расстроен, чтобы идти в зоопарк; и отец сам туда отправился. Вернувшись, он сказал, что дело сделано; я не в силах был смотреть, как они его уносят. Я убежал из дому и пропадал до самого вечера.

Около семи я вернулся домой.

Отец уже успел сходить в лавку. Он стоял у окна и смотрел во двор, где на засохшем вязе завел свою вечернюю песню дрозд.

- Ешь, - сказал отец.

- А ты? - спросил я.

Он ответил, что уже поел.

Я смотрел сначала на хлеб, потом на колбасу, и то и другое было не тронуто. Я подошел к отцу, и какое-то время мы оба молча смотрели на мусорные ящики.

- Лучше бы все это закопать, - сказал я.

- Я тоже так считаю, - ответил отец.

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

Всякий раз перед каким-нибудь праздником наступал момент, когда к отцу лучше было не подступаться. Он стоял, вздыхая, погруженный в разговоры с самим собою, нерешительно листал энциклопедию, жевал, гляди в пространство пустыми глазами, свои ржаво-красные усы или вдруг посреди улицы, в потоке машин, спрашивал у побагровевшего полицейского: что, по его мнению, лучше использовать для елочных подсвечников - звездочки из канители или пивные подставки?

Маме не удалось отучить его от этого и еще кое от чего, да и Фриде, которая заступила мамино место, не всегда легко приходилось. Впрочем, как правило, дело было в ней самой; отец так часто сидел без работы, что это не могло иметь ничего общего с ленью; просто ему не хотелось на целый день со мной расставаться.

- Как же я буду воспитывать мальчика, - говорил он; - если вижу его только за ужином?

Фрида в таких случаях помалкивала и лишь мрачно кусала нижнюю губу. При этом у нее не было никаких причин быть мрачной, потому что, когда из тех трех недель, отделявших нас от праздника, проходили две, непременно случалось что-то невероятное: лицо отца делалось безоблачным, он приглашал Фриду, тогда еще жившую отдельно от нас, на чашку солодового кофе и сообщал, что на сей раз он придумал нечто действительно из ряда вон выходящее.

Только однажды при приближении пасхи отцу ничего не удалось придумать. Правда, никогда еще никому из его родственников и друзей, которые изредка нам помогали, не приходилось так туго, как в ту весну.

Даже брат Фриды, подметальщик улиц, потерял работу и день напролет сидел во Фридиной меблированной комнате, взваливая ответственность за свое увольнение по очереди: то на партию центра, то на погоду, а то и на президента.

Но вряд ли заботы моего отца были менее удручающими: пособия едва хватало на оплату квартиры, и хотя тысячам других приходилось так же туго, как нам, витрины были еще заманчивее обычного набиты шоколадными зайчиками и марципановыми яйцами. Мои клятвы, что все это меня не волнует, мало помогали.

- Замолчи ради бога! - кричал он. - Не может маленький мальчик ко всему этому быть равнодушен.

- Что значит маленький? - спросил я.

- Нет, нет, - взволнованно проговорил отец, - ты только взгляни на витрины.

- А если они мне понравятся? - спросил я.

- Спокойно, - сказал отец, принимаясь жевать свой ус, - спокойно, кажется, я уже что-то придумал. Нет, ничего он не придумал, на этот раз ничего. Фрида, увидев, как он стоит в кухне у окна с опущенными плечами, только головой покачала.

- Ты еще себя доконаешь, Отто, - сказала она и скользнула по мне таким взглядом, словно я был виноват во всех этих праздниках.

- Ерунда, - сказал отец, - но ведь должна же быть какая-то возможность доставить мальчику радость на пасху.

- Подумаешь! - сказала Фрида, - возьми двадцать марок и купи ему что-нибудь!

После этого она обычно хлопала дверью. Но не ярость заставляла ее бежать отсюда, а бессилие, поскольку Фрида и сама была безработной.

Недели за две до пасхи я не выдержал отцовых раздумий, встал рядом с ним у окна, и мы вместе молча смотрели на двор, на засохший вяз.

- Давай в пасхальное воскресенье просто останемся дома, - предложил я немного погодя, - можем утром посмотреть картинки в энциклопедии, а вечером сыграем с Фридой и ее братом в "злиться не стоит".

Отец вздохнул.

- Для обычного воскресенья - чудесная программа, но для пасхального сущее безобразие.

- А что, если я схожу к фрау Хиршбергер и попрошу у нее взаймы пластинки? Там есть два хорала.

- От музыки, - сказал отец, - будет еще хуже.

Больше и мне уже ничего в голову не приходило, и мы до вечера молча стояли у окна и глядели во двор.

По вечерам Фрида теперь всегда приводила своего брата. Он хорошо понимал отца.

- Мы должны систематически двигаться вперед, господин доктор, - говорил он со своей обычной любовью к порядку, которая для него, подметальщика, была абсолютно необходима. - Давайте-ка поищем среди ваших друзей. Может вам кто-нибудь из них помочь?

- Никто, - подавленно проговорил отец.

- И черт с ними, - сказал брат, словно смел в сторону кучу опавших листьев. - Пойдем дальше: а как насчет знакомых?

- Ничуть не лучше, - простонал отец.

- Прекрасно, - весело сказал брат, - теперь дело совсем просто.

- Мне будет позволено спросить, - раздражился отец, - каким образом?

- А логика на что? - отвечал братец. - Теперь вы знаете, что все зависит от вас, и ни от кого больше.

Возможно, это прозвучало так просто, что очень помогло отцу. Не прошло и двух дней, как он уже искал, не осталось ли на кухне солодового кофе, поставил на плиту воду и велел мне пойти пригласить к нам Фриду и ее брата.

- Он улыбался, когда посылал тебя? - спросила Фрида в ответ на мое приглашение.

- Нет, - ответил я.

- Зачем ему улыбаться? - справился брат.

- Когда он набредет на полезную идею, он всегда улыбается, - сказала Фрида, - вот почему он давно уже такой серьезный.

- А может, все-таки это полезная идея, - предположил брат.

- Да ну, - сказала Фрида, - какая там может быть идея?

- Посмотрим, - сказал брат, - я почему-то в него верю.

Фрида вытащила из пепельницы окурок и сунула его в рот.

- Ты счастливец, - сказала она, пуская дым к потолку.

Тем не менее отец, по-видимому, действительно набрел на довольно-таки солидную идею; когда я вернулся с улицы, - он, по своему обыкновению, если что-то в доме происходило, отсылал меня вниз - Фрида и ее брат серьезно и сосредоточенно пожимали руку отцу.

- Хоть мне это и нелегко, Отто, - сказала Фрида, - но я хочу сама этим заняться.

- Идет, господин доктор, - сказал брат, - можете на меня положиться.

- Бруно, - произнес отец все еще без улыбки, - подойди-ка сюда.

Я направился к ним самыми маленькими шажками, какими только возможно.

- Бруно, - сказал отец и откашлялся, - как бы ты взглянул, если бы получил к пасхе прекраснейшее шоколадное яйцо с начинкой, какое только можно себе представить.

- А что внутри? - спросил я, затаив дыхание.

- А вот что внутри, - с трудом проговорил отец, - ты сам должен будешь решить.

- И насчет упаковки тоже можешь высказаться, - великодушно вставила Фрида.

- Пускай тебе его перевяжут красивыми пестрыми ленточками, - сказал брат.

- Логично, - отвечал я, - иначе ведь оно развалится.

- И еще постарайся заблаговременно решить, - сказал отец, - из какого шоколада должно быть яйцо - из простого, молочного или с орехами?

- А если из обоих? - осведомился я. Отец взглянул на Фриду. Та мрачно кивнула.

- Почему бы и нет.

У меня оставалось еще почти десять дней, чтобы упорядочить свои желания. Таким образом, это оказались самые волнующие дни, какие я когда-либо переживал. Было о чем подумать перед сном, и ночью тоже я часами лежал без сна и советовался с отцом, как еще лучше оснастить яйцо.

Днем Фрида и ее брат тоже участвовали в совещаниях, так что яйцо мало-помалу делалось таким сказочно прекрасным, что я в глубине души уже стал бояться увидеть его наяву.

И вот настал день, когда отец осторожненько вытащил из ящика письменного стола один из старых, еще бабушкиных, листов бумаги ручной выделки, обмакнул перо и сказал, что довольно эскизов, теперь настала очередь окончательного варианта.

Над этим вариантом мы трудились до позднего вечера и наконец записали все, что требовалось, а на следующее утро - это была среда на страстной неделе - Фрида забрала нашу писульку и со всякими торжественными церемониями положила ее в свою лакированную парадную сумочку.