Азовское море и река Рожайка (рассказы о детях) - Александр Торопцев

— Слезай с дерева, гав-гав! Сейчас воспитывать тебя буду вот этой палкой. Ты слышишь меня?

— Слава, слышишь, что я тебе говорю? — в дверях веранды стояла бабушка с палкой в руке — она палкой белье расшевеливает, когда кипятит его в большом баке. — Коля с Геной пришли. Говорят, ты им очень нужен. Шарик, перестань гавкать. В будку, негодник!

Славка, еще не проснувшийся как следует, вышел к калитке.

— Сторож уехал. Я видел, как он в автобус садился, — сказал Генка.

— Пошли. А то днем пацаны со школы придут, всю шелковицу сожрут, — озабоченно пробасил Колька, и через десять минут они уже карабкались по ветвям древнего дерева, срывая на ходу самые крупные ягоды.

Вкусное это дерево, ничего не скажешь!

Подай, Христа ради!

Рано утром Славка убежал на море ловить рыбу. Клев был отличный. Уже к восьми часам он поймал семьдесят бычков, крупных, лупоглазых, недовольных. Они лениво пошевеливали снизку, к которой подходили отдыхающие дома отдыха и завистливо причмокивали:

— Ого!

И пугали Славке рыбу.

У них был другой азарт — купательно-загарательный. Не обращая внимания на удочки-донки, свисающиеся с мостика, они громко топали тяжелыми ногами, плюхались в море со своими женщинами и пугали бычков. Славка вздохнул, собрал удочки, вскинул на плечо сложенную вдвое снизку и отправился домой радовать кошку. Шарик бычков не ел.

Богатый улов удивлял всех, кто встречался ему на пути. Старушек, спешивших с фруктами на рынок, сердитого черноволосого дядьку на телеге с каким-то скарбом, водителей грузовиков, девчонок и местных пацанов, которые вынуждены были в эти дни отрабатывать в школе практику. Да что говорить! Даже Славкина бабушка, пережившая двух царей, три революции, четыре войны и другие интересные события, удивилась. И сказала задумчиво:

— Надо что-то с ними делать. Нельзя же все это кошке. Так она мышей ловить перестанет.

А дядя Вася причмокнул одобрительно:

— Солью их посыпать и в сарае развесить. Вкусная будет вещь.

Он уехал на работу, а бабушка поставила корыто во дворе, заполнила его водой, выпустила туда бычков (у некоторых из них даже глаза посвежели, но не надолго), и занялись они делом под мурлыканье ошалевшего от зависти кота и на удивление Шарика, заинтересованно звеневшего цепью.

Оказалось, дело это не простое! Куда легче ловить бычков, чем вспарывать каждому пузо, чистить его, посыпать солью и нанизывать на леску! Да на солнце, которое с каждой минутой все крепче прижималось к майке, обжигая мокрые руки и вспотевшее лицо. Славка быстро устал, сбился со счета, готов был поклясться, что никогда в жизни он теперь не возьмет в руки удочки, как вдруг у калитки кто-то тихо, застенчиво, но настойчиво попросил:

— Хозяйка, подай Христа ради!

Бабушка не услышала его просьбу, вспорола очередного бычка. Но заметила, как резко крутанул голову Славка, и посмотрела на калитку, за которой человек с жесткой короткой прической и пропыленными голубыми глазами повторил:

— Подай, Христа ради!

— Не наш вроде, — испуганно шепнула бабушка, тяжело поднялась с низкого стульчика, положила на него нож, влажно-соленый, вытерла о фартук руки и скрылась в хате. Через пару секунд внук увидел ее, большую, с встревоженными глазами, с пол буханкой серого хлеба. Прижимая свой дар к груди, она посеменила мимо Славки, и он, удивленный, пошел за ней.

— Чем богаты, — сказала виновато бабушка, отрывая от груди хлеб, а просящий схватил его обеими руками, промычал: «Спаси тебя Бог!» и тут же, не стесняясь, ни глядя на Славку и бабушку, с каким-то трепетным волнением возложившую старые руки с корявыми пальцами, резким, нервным движением поднес пищу ко рту. Пальцы у него были пыльные, но сильные.

Это был среднего роста жилистый молодой мужчина в старых сандалиях, из которых торчали грязные пальцы, в серых, никогда не глаженых брюках и в коричневом пиджаке, задубевшем от пыли и скупой влаги земли, на которую он, видимо, укладывал пиджак вместо матраца. Попросту говоря, нищий был весь серый. Даже густая щетина на впалых щеках отдавала серостью. И как он ел!

Удерживая хлеб на ладонях, он подталкивал его пальцами ко рту и даже не кусал, а отжевывал от него кусочки, глотая их одновременно и сопровождая этот процесс упрямым движением головы и туловища, он ел отчаянно, словно боялся, что хлеб вдруг улетучится по чьему-нибудь велению, и удивительно медленно. Отвыкшая, растренировавшаяся челюсть вдруг перестала двигаться, отвисла. Бродяга испуганно хлопнул ресницами, потом сообразил, что нужно делать в таких случаях, и, вытянув большие пальцы снизу к челюсти, стал помогать ими жевать хлеб. Челюсть оживилась. Но тут опять произошла непонятная для него и для Славки с бабушкой заминка. Голодный вытаращил глаза, виновато блеснувшие в лучах разозлившегося солнца, и, будто опомнившись, стал подталкивать указательными пальцами хлеб в рот. Ему очень хотелось съесть этот хлеб. Но его поедательный механизм разучился … есть! Бродяга, упрямый человек, сдаваться не хотел и продолжал двигаться в некрасивом голодном танце. Только ноги нищего не двигались.

Славка смотрел на него, смутно догадываясь о причинах страшного голода, а человек, кажется, и сам устал от этого бесплатного кино. А, может быть, и наелся.

— Спасибо, хозяйка, — прохрипел он, оторвав от хлеба уставшую челюсть, и Славка не поверил своим глазам: он увидел, как мало съел нищий!

Почти вся пол буханка покоилась, слегка дрожа, в его руках, только обглоданная слегка и помятая, потерявшая форму.

— Ступай с Богом, — ответила бабушка, сунув ему в карман какую-то мелочь, на что он даже не нашел слов: отвернулся от нее, аккуратно уложил хлеб в котомку, провел левой рукой по глазам зачем-то, сказал: «Бог тебя не забудет», — и пошел в сторону моря, поглаживая котомку свою правой рукой.

— Бабушка, он — убийца, как ты думаешь? — тихо спросил Славка.

— Не знаю, — ответила старушка, возвращаясь к азовским бычкам.

— А зачем же ты ему хлеб дала и денежки? Он же не революционер какой-нибудь.

— А я и революционерам хлебушек давала, и всем, кто просил, — бабушка села на низкий стульчик, выловил крюкастыми пальцами очередного бычка из корыта.

— И что?

— И ничего. Живу, видишь? Плохого людям не делаю. Никому.

Пискнула калитка, Генка с Колькой махали Славке руками:

— На море пойдем! Чего здесь сидишь?!

Славка посмотрел на бабушку, на корыто с бычками.

— Ступай-ступай! — как-то даже облегченно, будто радовалась этому, сказала мать его матери, но затем, когда он вскочил со своего стульчика, рукой поманила его и приказала шепотом. — Никому о нем не говори! Пусть себе живет. Понял?!

Никогда раньше таким доверительным тоном со Славкой никто не говорил. Он нахмурил брови, приподнял плечи и сказал ей:

— Ладно. Никому не скажу.

И побежал на море. И никому ничего не сказал, хотя и очень ему хотелось рассказать друзьям о бабушкиных революционерах, бродягах и прочих попрошайках.

Мы идем по Уругваю

Они возвращались из летнего кинотеатра дома отдыха, фильм там смотрели классный — «Война Гаучо». Вечер был черный-черный, теплый-теплый. И Колька вдруг запел от такой черноты:

Мы идем по Уругваю, аю!Ночь, хоть выколи глаза,Слышны крики попугаев, аев!И другие голоса.

Конечно, пел здорово — громко, четко: эхо носилось по черным акациям, как бешеное. Пропел Колька куплет и говорит:

— Айда к Санько в сад? У них вот такой белый налив.

— Да ну, — у Генки в саду этого добра хватало.

— А грушу они посадили, видел? С два моих кулака каждая.

— Она первый раз плодоносит. Всего три груши на дереве.

— Нам хватит. Попробуем хоть иностранную грушу.

— А почему она иностранная — на нашей ведь земле растет? — спросил Славка.

— У них старший сын в загранку ходит, оттуда привез. Может даже из самого Уругвая.

Я иду по Уругваю, аю.

— Вообще-то их дома нет, — Генка клюнул на грушу уругвайскую. — Айда.

Ночь, хоть выколи глаза.

— Тихо ты!

Мальчишки подошли к участку Санько, на котором торчали крохотные деревца и стоял небольшой домик-времянка без света.

— Никого нет, точно говорю. Они обычно долго не спят, — Колька оглянулся и перемахнул через загородку.

Уругвайскую грушу они искали долго: фонарик включать нельзя было, но все-таки нашли. Маленькое деревце еле стояло под тяжестью трех своих груш и тяжелой южной ночи. Колька потянулся за плодом.

— Не отрывается! — шепнул он отчаянно. — Вот это сорт. Ух, наконец-то! Рвите, чего уставились. Славка, тебе самую большую. Вон ту.

Славка дернул на себя грушу, она не оторвалась — деревце согнулось в дугу.