Картезианская соната - Уильям Гэсс

Монахи, конечно, придумали правильно: укрыться за стенами и питаться кореньями. Хотя скорее всего в рот к ним попадал совсем другой корень, предоставляемый собратьями, и они кончали раньше, чем доходили до конца назначенных на день страниц писания, или видели сны столь соблазнительные, что ворочались беспокойно ночь напролет. Впоследствии Лютер прочел мне лекцию о достоинствах секты трясунов, которые, вместо того чтобы заниматься любовью, занимались столярным ремеслом. С любовью изготовляли буфеты. Со множеством отлично подогнанных, легко скользящих ящичков.

Реформаторским планам Пеннера суждено было остаться метафизическими, как это случилось с его тезкой, Мартином Лютером. Поощряемые родителями (один сынок — папой, другой сынок — мамой), Ларри и Сиф вытащили откуда-то фигуру давно забытого комедианта по имени Пеннер, прославившегося фразой: «Утку купить не жалаишь?» Соответственно с этим Лютера теперь и приветствовали. Ну, это было получше, чем щипки и выкручивание рук. К тому же Пеннер уже разработал более совершенную защиту от мучителей: всякий раз, как они начинали приставать к нему, он воображал, что мучают не его, а кого-то другого: либо старого комедианта Джо Пеннера, либо первую его врагиню, Миллисент-Пизи. Выходило, что это у нее болит рука, чего она вполне заслуживала.

Пеннер признается, что в то время период неотмщенности он уже оставил позади. Он не оставался в долгу ни перед кем и ни за что. Притворившись, что умеет водить машину, он нанялся развозить подарки к Рождеству, уверенный, что научится по ходу дела. Его выгнали уже на следующий день за то, что он врезался в бордюрный камень, и Лютер расквитался с ними так ловко, что у него сразу поднялось настроение. В будущем его ждет еще не один тяжелый удар — он уже осознал это. Его ничтожество возрастало пропорционально количеству угрей. Червяк — и все, только мельче и неуклюжее. В те времена крышки топливных баков легко откручивались, не то что в нынешнюю эпоху подозрительности. Покидая автостоянку фирмы, Лютер щедро наполнил мочой бак фургона-виновника. Затем он аккуратно застегнул штаны, плотно закрутил колпачок бака и, счастливый, отправился восвояси. А еще Лютер стал ежедневно на рассвете приходить на стоянку фирмы «Братья Филандер» и доливать баки всем четырем их грузовикам.

За этим делом Лютера едва не засек парнишка, шоферивший на ту же фирму, и прогнал его, что, несомненно, было унизительно. Пеннер снова приуныл. Чтобы вернуть себе бодрость духа, он стал размышлять: что делать? Добиться, чтобы грузовики забуксовали в больших сугробах и водителей уволили за профнепригодность? В снегу, нападавшем за праздники, он оставил у каждой машины свои следы. Сообразив это, он весь покрылся липким потом. Дьявольщина! Как он мог не продумать эти детали заранее! И он понятия не имеет, сколько литров мочи ему потребуется залить, чтобы это существенно сказалось на октановом числе бензина и двигатели начали чихать. Так или иначе, убеждал он себя, главное — он совершил это, он-то лично знает, что написал в бак Филандерам. То была месть в высшей степени тайная: последствия ее остались тайной даже для него самого.

Он мог бы подсыпать в бензин сахару, знай он об этом фокусе, мог бы засунуть банан в выхлопную трубу, но он не имел необходимых знаний по химии и механике; однако он рассматривал другие возможные варианты: смазывание руля медом, натирание бокового зеркальца мылом. Нет, такие выходки годятся лишь для Хэллоуина, и они ниже уровня мастерства, уже достигнутого Лютером. Впрочем, какой предусмотрительностью он мог похвалиться, если наследил на снегу, как лось, да еще, наверно, и отпечатки пальцев на колпачках баков оставил, как самый банальный преступник, а один раз чуть не поморозил свой инструмент, прикоснувшись к замерзшему металлу.

Еще в раннем детстве он однажды рассчитался с маленьким мальчиком, который часто приходил к ним в гости со своими родителями. Ребенок считался вундеркиндом, на самом же деле был он сущим наказанием, ломился в закрытые двери, визжал без всякого видимого повода, сморкался и вытирал сопли о занавески, если находил их поблизости, или о коврик, если они на коврике играли, резал все, что было похоже на картон, портновскими ножницами, раскидывал кубики и корчил рожи Лютеру, когда никто не видел, причем складывал пальцы чашечкой и быстро всовывал туда язык и высовывал — этого жеста Лютер в то время даже не понимал, да и тот малыш, вероятно, тоже.

Отец Лютера тогда только что покрасил ванную на первом этаже блестящей белой краской, и стена под окошком, покрытым мелкими свинцовыми ромбами, так и просилась написать на ней что-нибудь. И Лютер, взяв толстый черный карандаш, нарисовал там задницу, обвел волнистой линией и сопроводил стрелкой, указывающей на унитаз, и надписью: «это — для того». Затем — Лютер вспоминал свою детскую сообразительность с улыбкой — буквами потоньше и помельче он вывел под рисунком: «ето писал Льютер».

Небеса были к нему благосклонны, и первым, кто обнаружил его художество и издал нечленораздельный вопль, был лично Джером Пеннер. Однако, к удивлению Лютера, основные функции взяла на себя мама: она приволокла вредного мальца к родителям в гостиную, тряся, как грушу, и так сердито напустилась на него, словно ругалась на венгерском языке (это вполне вероятно, потому что венгерский был родным языком ее родителей). Лютер любовался, как мамины волосы разметались по лицу, как ходила взад-вперед ее рука, словно поршень. Неприкрытое возмущение, даже крики шокированные и смущенные гости Пеннеров еще пережили бы, но не использование их отпрыска, будущего Эдисона, в качестве боксерской груши. Не понравилось им также посещение ванной, где им предложили полюбоваться свежим граффити. Правда, через какое-то время обнаружилось, что карандаш легко смывается, но когда взрослые это сообразили, ситуация была уже неисправимо испорчена, поскольку мерзость картинки и презренная трусость слабой попытки свалить вину на Лютера обеспечили достаточное количество горючего для поддержания пара. Отец маленького вандала (как шутливо определил его Пеннер) утверждал, что его сын слишком умен, чтобы написать с ошибкой имя Лютера, и Лютер пережил неприятную минутку, опасаясь разоблачения: а вдруг мальчишку спросят или предложат написать имя? Но в воздухе скопилось слишком много гнева для таких разумных действий, и визит завершился незапланированно рано под аккомпанемент возмущенной перепалки и взаимных обвинений двух разъяренных женщин, в то время как их супруги мерились взглядами, способными прожечь стены.

Лучшего результата от этого акта отмщения и ждать было нельзя, хотя Лютера, невиновного и ужасно обиженного, все-таки заставили смыть непристойный рисунок со стены. Однако очертания отверстия остались серым размытым контуром, так же как и бледное подобие стрелки, указующей на житейскую необходимость.

Где же проходила граница между мщением и вандализмом? Между восстановлением попранной чести и выходками маленького хулигана? Ведь он мог натыкать булавок в спелые фрукты, и подкинуть дождевого червяка на блюдо с жарким, и полить тетушкин аспарагус раствором квасцов, но он же мог с удовольствием читать про то, как оскорбленная королева подает на обед своему супругу сердце его любовницы. Интересовало его также длительное изведение возлюбленных ядом, а также войны за возмещение потери, вроде греко-троянского конфликта. Гнев, о богиня, воспой… Так начинается «Илиада», но продолжить можно так: «…и месть Хриса, жреца Аполлона, чью дочь для утех приобрел Агамемнон, и месть Аполлона, казнившего греков чумою, и наконец месть Ахиллеса, который сидел и дулся в своем шатре, потому что у него отобрали наложницу в пользу Агамемнона, ибо царю пришлось ради усмирения Аполлонова гнева отказаться от своей новой кошечки (которой он еще не успел, если верить его словам, насладиться, не приласкал даже и не взял ни разу); воспеть также стоило бы, как Ахиллес ежевечерне, укрытый холстом, развлекался с дружочком Патроклом, пока тот не погиб однажды днем, облаченный в Ахиллесовы доспехи, после чего обиженный дуться перестал, разгневался и ринулся мстить за гибель дружка; и как наконец тело Гектора проволокли вокруг стен Трои, чтобы обеспечить троянскому герою путь на тот свет в виде избитого и растерзанного трупа.

Пеннер подметил, что для великих исторических эпох характерно развитое чувство личной чести, стремление к «gloire», то есть к славе, и потому они отмечены многими поражающими воображение актами мести. Классическая Греция, Рим времен империи, Возрождение как в Италии, так и в Англии были прямо-таки набиты подобными фортелями самосуда.

Пеннер уже перешел в выпускной класс, когда Сиф отчего-то перестал спрашивать у него, не желает ли он купить уточку, и вдруг начал называть Лютера красоткой Мэри, притом как можно громче. На это требовалось ответить, но так, чтобы не вызвать новых инсинуаций и не навлечь на себя новых ударов. Пеннер перешел на другую сторону улицы, под прикрытие потока транспорта, и оттуда прокричал: «Сиф, хочешь, загадку загадаю? Скажи, чем твоя мать похожа на полицейский участок?» Поиски ответа, несомненно, привели Сифа в сильное замешательство. Ему не хватало ума найти верный ответ, но уж в том, что ответ его не порадует, он был заранее уверен. Иногда бывает достаточно ввести обидчика в замешательство.