Картезианская соната - Уильям Гэсс

Пеннер уже перешел в выпускной класс, когда Сиф отчего-то перестал спрашивать у него, не желает ли он купить уточку, и вдруг начал называть Лютера красоткой Мэри, притом как можно громче. На это требовалось ответить, но так, чтобы не вызвать новых инсинуаций и не навлечь на себя новых ударов. Пеннер перешел на другую сторону улицы, под прикрытие потока транспорта, и оттуда прокричал: «Сиф, хочешь, загадку загадаю? Скажи, чем твоя мать похожа на полицейский участок?» Поиски ответа, несомненно, привели Сифа в сильное замешательство. Ему не хватало ума найти верный ответ, но уж в том, что ответ его не порадует, он был заранее уверен. Иногда бывает достаточно ввести обидчика в замешательство.

После этого успешного эксперимента, рассказывал Пеннер, на всякую попытку обозвать его нехорошими словами он стал показывать нос и язвительным тоном произносить: «Jou moer!» — это выражение он выловил из языка южноафриканских буров, как нищенка вылавливает деликатес из мусорного бака. Лютер дошел до того, что заучил несколько фраз чрезвычайной непристойности на каком-то языке, кажется, кушитском. Одна из них утверждала, что ваш враг непрерывно пускает ветры. Не могу с уверенностью утверждать, что произносимые им звуки действительно принадлежали к какому-либо языку. Он также изобрел жесты, значение которых никому не известно, например, тыкал себя кулаком в ухо или просто медленно поднимал левую ногу.

Месть, восхитившая Пеннера сильнее всего, относилась к истории Алкивиада, военачальника и государственного деятеля, который был когда-то подопечным Перикла. Все его называли «Прекрасным», Платон утверждал, что он был наилюбимейшим учеником Сократа, а Фукидид превозносил его государственный ум, мастерство и отвагу полководца. Алкивиада назначили предводителем афинского флота, собиравшегося громить Сиракузы, но накануне отплытия обвинили в том, что он грязно надругался над фаллическими статуями Гермеса и тем самым нанес обиду богу перекрестков и путешествий. Несправедливо отстраненный от командования, Алкивиад сбежал в Спарту, поскольку лишь разгром афинской армады мог смыть бесчестье, которому он подвергся. И он дал спартанскому царю Агису полезные советы относительно стратегии, в результате чего Афины пали, как занавес в конце последнего акта.

Рассорившись с Агисом, Алкивиад создал мозговой трест на пару с персидским сатрапом Тисаферном, побуждая его вступить в войну на стороне Спарты (тем самым удвоив коэффициент своей мести). Он ухитрился даже вернуться в Афины и добиться там новых военных триумфов, поскольку афиняне знали, что он был обижен несправедливо, и восприняли его измену как вполне адекватный ответ. Когда хитроумный мерзавец, спартанский военачальник Лисандр разбил афинян на море, Алкивиад, выполняя другую миссию, находился далеко, и тем не менее его обвинили в этом несчастье и снова отправили в изгнание, чтобы не высовывался. Лютер Пеннер расценивал эти действия как оскорбление, достаточное, чтобы посвятить всю оставшуюся жизнь отмщению. Однако дни Алкивиада были сочтены. Он нашел убежище у другого сатрапа, персидского пса Фарнабаза (это имя Пеннер не мог произносить спокойно и всегда отзывался о нем именно как о «поганом персидском псе», выталкивая звуки «п» с такой силой, как выдувают пузыри из жвачки), каковой и убил своего гостя по договору с Лисандром, к коему вышеупомянутый поганый персидский пес желал подлизаться.

Но что мог поделать человек вроде Лютера Пеннера? Он не командовал флотом, не имел поместий или дочерей, которых следовало бы охранять. Его не изгоняли из дому разгневанные родители, не подвергали облыжным обвинениям, не бросали невинного в тюрьму. У него никогда не было друзей-революционеров, чтобы оказаться хоть косвенно в чем-то замешанным. Даже когда Пеннера выгоняли с той или иной временной работы, он вынужден был честно признать, что выгоняли его поделом.

Кинофильмы не помогали. Конечно, многие из них рассказывали о случаях мести, однако эти инсценировки, зафиксированные на целлулоидной пленке, редко могли что-либо добавить к тому, что он и так знал и понимал. Такие фильмы всегда начинаются с преступления против героя: его дочь насилуют, или похищают, или убивают, вырезают жену и детей, сжигают дом, запугивают все селение, или, еще того хуже, крадут коня и пинают собаку. Чем сильнее обида, тем больше позволяется распоясаться герою; и чем более жестоким, мучительным и ужасным будет возмездие, тем лучше. Врага можно протыкать китобойным гарпуном, заживо сжигать в бензине, сбрасывать в чан с кислотой, протаскивать сквозь реактивный двигатель или разрывать надвое тракторами, запущенными в противоположных направлениях, вонзать ему в глаз сосульку или просто забивать ногами до смерти, или позволить апачам закапывать его по шею в песок, и ни капли крови не оседает на руках мстителя, ни малейшего темного пятнышка на положительном образе, а удовлетворенная, разгоряченная публика одобрительно рукоплещет. Справедливость уничтожения индейцев нарастает с количеством сожженных деревень и порубленных лагерных стоянок; краснокожих команчей десятками косят из пулемета, городки по ту сторону границы сжигаются дотла, так что даже от кладбища остается дым и пепел, и все это отлично, наша взяла — и мы вполне довольны.

Правда, дозволяется не все. Ангел-мститель не должен насиловать ублюдка, который изнасиловал его сестру, жену или дочь. Он не имеет права убивать чужих коров и трогать детей. Однако вполне возможно отстрелить насильнику член и прижечь рану раскаленным железом; можно зарезать корову, беззащитные спутники голодают, а также учить детей ставить капканы и стрелять из ружья.

Нельзя отрезать шлюхе нос, ошпаривать кота, разливать молоко и отказывать себе в удовольствии пожевать овощей или похрустеть домашним печеньем.

Пьесы, поэмы, рассказы и картины на тему мщения доставляли людям удовольствие с тех пор, как Бог утвердил стандарт, изгнав Адама с Евой и вынудив их трудиться в пыли, снегу и под дождем. Сомневаться в этом не приходится. Почему? Да потому, что в этом мире слишком много кривды и мало правосудия. В любом потустороннем мире Ад должен быть воистину адским, чтобы сравняться с Раем. Кроме того, те слабые, кто на самом деле под покровом своей слабости отнюдь не слабы, а наоборот, крепки духом, ежечасно терпят унижения от глухой, бесчувственной толпы.

А также и от Природы, которая вложила в их души телесные желания, стремления — и оставила без надежды. В своих дневниках Пеннер жалуется, что в мыслях у него все время крутятся образы голых тел. Все искушения святого Антония испытал и он: ему предлагали чековую книжку, подписанную персидским псом Фарнабазом; угощали персиком в форме детской мошонки, и он впивался в нее зубами; затем являлся церковный аналой из тикового дерева, с которого ему предлагали произнести проповедь; внезапно он взмывал в воздух и наблюдал сверху, как на арене его мучителей-школьников поедают огромные ящерицы или душат спруты, и столь же внезапно его опрокидывал птичий гомон, и он падал с двадцатиметровой высоты лицом вниз; и пред его приплюснутым лицом открывалась книга верований, и его призывали стать под знамена патернианцев, маркозианцев или монтанистов, притом «tout de suite», как говорят французы, то есть немедленно; его преследовало видение Благовещения, но не обычный визит ангела к деве Марии, но непосредственно окрыленного фаллоса, с росою на конце, с крылышками, трепещущими, как у бабочки над цветком; и наконец он взлетал снова, чтобы рассыпаться дождем падающих звезд. Пеннер бил сам себя по голове, давил бедра кулаками, порой приходилось утихомиривать член. В конце концов он додумался, что единственный способ справиться с Природой — это формулировать и распространять ее ошибочные описания. Философы участвовали в этом успешном предприятии веками. Но к тому моменту, когда Пеннер пришел к этому выводу, он не знал, какую новую иллюзию пропагандировать.

Подобно утопающему, Пеннер разделывался со своим миром. Он посылал своим врагам (их список пополнялся чуть ли не ежечасно) по почте конверты, всегда анонимно, с надпечаткой: «как много ты для меня значишь!» Внутри адресат обнаруживал тщательно сложенный чистый лист. Когда его почтовый ящик забивали крикливые каталоги фирм, рассылающих товары почтой, он упаковывал сухой собачий помет, перевязанный ленточкой, и отсылал с запиской: «Вы мне шлете дерьмо, которое не нужно мне, а я вам шлю дерьмо, которое не нужно вам». Представляя себе лица своих жертв, раскрывающих послание, он испытывал немалое удовольствие, и он долго расписывал эти сцены, снабжая их соответствующими подробностями: собачье дерьмо, выпадающее из холеных пальчиков, вскрики испуга, стоны отвращения, обведенные рамочкой, как в комиксах; или озадаченный взгляд, устремленный на пустой лист, тугодумное осознание и постепенное нарастание гнева. Однако наряду с этим он отлично сознавал и грубость, и трусливость этих актов, потому что анонимность лишена всякого благородства, в некотором смысле она была прямо унизительной. Опускаться для того, чтобы с кем-то сравняться — далеко не идеальный метод, и Лютер это понимал. Возможно, и какой-то федеральный закон при этом нарушался. Поэтому Пеннер отказался от своих экскрементальных экспериментов и нашел вариант не столь экстремальный. Он делал пометки на рекламных проспектах разных торговцев — липовыми новинками, нижним бельем, эротическими игрушками и приспособлениями — и бросал их адреса в жадные пасти продавцов откровенной порнографии и сомнительных страховых компаний. Способ, которым Пеннер раздобывал имя, чтобы указывать его на конвертах, был чист и хитроумен, но я не хочу поощрять подобную практику и потому не раскрою его здесь. Для тех немногих, кому, по его мнению, могло понравиться копание в такой грязи, Пеннер устраивал контакты с «рыцарями Колумба», или натравливал на них адвентистов седьмого дня, или организовывал угрозы со стороны исламских фундаменталистов, а кроме того, они начинали получать с угрожающей регулярностью «Мормонский ежемесячник», «Еврейские новости», «Журнал Американского Легиона» или «Часового христианской науки». Именно одна из таких более поздних схем отмщения стала основой той программы, которая позволила мне следовать по стопам моего учителя.