Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Это не простое озлобление Медведева. Это утонченное мучительство. Комлев смакует свое могущество. Он даже особый костюм себе выдумал: красную рубаху, черный фартук, сшил какую-то высокую черную шапку. И крикнул:

 - Поддержись!

 Медлит и выжидает, словно любуясь, как судорожно подергиваются от ожидания мускулы у жертвы.

 Докторам приходилось отворачиваться и кричать:

 - Скорее! Скорее!

 Чтобы прекратить это мучительство.

 - А они меня мало бьют? Всю жизнь из меня выбили! - говорит Комлев, когда его спрашивают, почему он так "лютеет", подходя к разложенному на кобыле человеку.

 Чем-то, действительно, страшным веет от этого человека, который выкладывает по пальцам, "сколько их всего было":

 - Сначала один в Воеводской... потом еще два в Воеводской... Двух в Александровской... Да двух еще в Воеводской... да еще один... да еще три... да еще один... да еще один... Всего мною было повешено 13 человек.

 И было жутко, когда он рассказывал мне подробно, как это делал; рассказывал монотонно, словно читал по покойнику, не говорил ни "казнимый" ни "преступник", а, понижая голос:

 - "Он".

 - Первым был Кучеровский. За нанесение ран смотрителю Шишкову его казнили в Воеводской, во дворе. Вывели во двор 100 человек, да 25 из Александровской смотреть пригнали. На первом берет робость, как будто трясение рук. Выпил 2 стакана водки... Трогательно и немного жалостливо, когда крутится и судорогами подергивается... Но страшнее всего, когда еще только выводят, и впереди идет священник в черной ризе, - тогда робость берет.

 - По вечерам было особенно трогательно, когда выходишь, бывало, все "он" представляется.

 После первой казни Комлев пил сильно:

 - Страшно было.

 Но со второй привык и ни до казни ни после казни не пил.

 - Просят только: "нельзя ли без мучениев". Белеют все. Дрожат мелкой дрожью. Его за плечи держишь, когда на западне стоит, а через рубашку чувствуешь, что тело холодное. Махнешь платком, помощники подпорку и вышибают.

 - И ты пришел теперь, чтобы делать это?

 - Жрать-то нужно?

 "Какой ужасный и отвратительный человек", скажете вы. А я знал женщину, ласками которой он пользовался.

 И у этой женщины еще был мужчина, который избил ее и отнял подаренные Комлевым две копейки.

 Меня интересовало, что скажет Комлев, если ему сказать такую вещь:

 - А знаешь, скоро ведь телесные наказания хотят уничтожить.

 - Дай-то Бог... Когда бы это кончилось! - сказал Комлев и перекрестился.

Голынский

 Когда, в 1897 году, в Александровской тюрьме, где собрана вся "головка" каторги, все, что есть в ней самого тяжкого и гнусного, освободилось место палача, ни один из каторжан не захотел быть палачом. Это случилось в первый раз за всю историю каторги. К этому нельзя было даже принудить, и совершенно бесплодно тех, на кого пал выбор, держали в карцере.

 Но тюрьма не может быть без палача.

 И "вся команда" назначила палачом Голынского.

 - И не хотел идти, а команда приказывает, ничего не попишешь! - объясняет Голынский.

 - Почему же вы его выбрали? - спрашиваю каторгу.

 - Хороший человек. Добер больно.

 Голынскому 47 лет. Но на вид не больше тридцати пяти.

 Удивительно моложавое, простодушное и глупое лицо. Гол как сокол, бегает в опорках, и при взгляде на него вы ни за что не сказали бы, что это палач.

 - Голынский, а сколько ты сам плетей получил?

 - Сто.

 - А розог?

 - Тысячи три.

 И предобродушно улыбается.

 "Терпит" Голынский "сызмальства".

 Он человек добрый, но вспыльчив, горяч страшно и, вспылив, зол невероятно.

 Как и Комлев, он из духовного звания, учился в каменец-подольской семинарии и был сослан под надзор полиции за нечаянное убийство товарища во время драки.

 - Остервенел шибко. Треснул его по голове квадратом, - он и отдал Богу душу.

 Затем он 4 года служил в военной службе и попал в заговор: пятеро солдат сговорились убить фельдфебеля, - "лют был". Голынский знал об этом, не донес и был осужден на 13 1/2 лет на каторгу.

 Со сбавками по манифестам ему пришлось пробыть на каторге меньше; он вышел на поселенье, был уже представлен к крестьянству, не сегодня, завтра получил бы право выезда с Сахалина на материк, но:

 - Голода не выдержал. Тут-то самая голодьба и началась, с переходом в поселенчество. В работники нанимался, - да что на Сахалине заработаешь. Так и жил: где день, где ночь.

 Эта голодьба кончилась тем, что он, вдвоем с таким же голодным поселенцем, убил состоятельного поселенца-кавказца.

 - Я ж его и убивал. Сам-то был как тень. Взмахнул топором, ударил, да сам, вместе с топором, на него и повалился. А встать и не могу. Подняли уж[26].

 За это убийство Голынский получил 100 плетей и каторгу без срока. На этот раз в каторге ему пришлось туго.

 Голынского оговорили, будто он донес о готовящемся побеге. И его избили так, что "до сих пор ноги болят".

 Но и это не озлобило Голынского:

 - За что ж я на всех серчать буду? А кто оговорил, тех до сих пор дую и вперед дуть всегда буду!

 Этих клеветников он, говорят, бьет смертным боем при всякой встрече, а каторгу "жалеет":

 - Потому на своей шкуре и лозы, и манты (плети), и голод, - все вынес.

 За эту жалостливость его и выбрали... в палачи.

 Сижу как-то дома, вдруг является Голынский.

 Лицо перетревоженное:

 - Ваше высокоблагородие, пожалуйте завтра утром в тюрьму беспременно.

 - Зачем?

 - Говорят, драть будут. А при вас шибко драть не велят.

 Этот "палач", хлопочущий, чтобы шибко драть не приказали, с перепуганным лицом, - трудно было удержаться от улыбки!

 - И нескладный же ты человек, Голынский!

 - Так точно; нескладный я в своей жизни человек, ваше высокоблагородие!

 И предобродушно сам над собой смеется.

Хрусцель

 Палач Рыковской тюрьмы Хрусцель - приземистый, стройный, необыкновенно ловкий, сильный человек. Весь словно отлит из стали. Серые, холодные, спокойные глаза, в которых светится страдание, когда он говорит о пережитых невзгодах. Присмотревшись повнимательнее, вы заметите асимметрию лица, - один из признаков вырождения.

 В каторгу попал за грабежи вооруженною шайкою где-то около Лодзи.

 - Зачем в шайку-то пошел?

 - Устроиться хотел. Думал деньги взять, ваше высокоблагородие. Земли совсем не было. С голоду опухал. Устроиться не было возможности.

 На Сахалине он думал устроиться как-нибудь хоть "на новой жизни".

 С собой он привез маленькие деньги, десятка два рублей, и завел в кандальном отделении Рыковской тюрьмы "майдан".

 Понемножку наживал, копил и мечтал, как выйдет на поселение и "устроится" своим домом.

 Сам жил впроголодь на одной арестантской порции.

 - Бывало, лежишь ночью голодный. Не спишь. С голоду-то брюхо подводит. А в головах-то ящик стоит. Там молоко, хлеб, свинина. Хочется. Нет, - думаю, - не трону.

 В этом ящике из-под свечей, стоявшем на нарах, в головах, у Хрусцеля было все, что он имел: деньги, товар. Все, что имел в настоящем, все его будущее.

 По обычаю, вся камера должна следить за тем, чтоб имущество майданщика было цело. Зато и по 15 копеек в месяц на брата берут.

 Но Рыковская кандальная - самая голодная из тюрем.

 - Разве у нас, ваше высокоблагородие, дадут человеку подняться? - со злостью говорит Хрусцель. - Зависть берет, как у человека что заведется. Злоба... У нас ничего нет, пусть и у другого не будет! По злобе одной всего лишат.