Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, - выходила гримаса.

 Хрусцель толкнул его слегка в шею.

 - Ложись!

 Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

 Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.

 Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

 Тихо было, словно кругом никто не дышал.

 Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

 Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора... и сделал какое-то движение головой.

 Хрусцель взял "в полплети".

 Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

 По телу Бардунова пробегали судороги.

 Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

 - Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! - послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. - Нешто возможно?!

 На дворе в толпе раздались смешки.

 - Шута строит! Привык! - пробормотал помощник смотрителя.

 Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

 Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с "кобылы", даже проворчал:

 - Только продержали день зря. Волы не кормлены!

 - Так уж, пожалел мерзавцев! - умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.

 Хрусцель ловко и проворно убирал розги и "кобылу".

 - Ты чего же не одеваешься?

 Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии, как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.

 Он икал. Крупные слезы катились по щекам.

 Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.

 Он - из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, "скрыл свое родословие", сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.

 - Как же тебя к розгам приговорили?

 Бродяг обыкновенно приговаривают к 1 1/2 годам "принудительных работ" и затем - на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо "путают", не называют себя просто "бродягой непомнящим", а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, - а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?

 - Ты что же, чужим именем назвался?

 - Так точно.

 - Зачем? Бежать с дороги хотел?

 - Нет.

 - Тогда зачем же?

 - В тюрьме знающий человек нашелся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.

 - Ты в первый раз этому-то подвергался?

 - В первый.

 И по щекам его еще сильнее текли слезы. И заикал он сильнее.

 А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:

 - Мне, братцы мои, что на "кобылу" ложиться, что к жене под бок, - все единственно. Потому, вот как я к ней привык.

Нравы каторги

 "Каторга", это - официальное название. Неофициально каторга зовет себя добродушно-ироническим именем "кобылка".

 - Ну, как поживаете, братцы?

 - Ничего себе, ваше высокоблагородие, наша кобылка живет.

 - Это что, тоже рабочий? - спрашиваете вы про кого-нибудь.

 - Наш же, кобылка.

 Название, происходящее от слова "кобылка", - скамья, на которой дерут арестантов.

 Каторжане, как известно, доставляются на Сахалин двумя путями: или "сплавляются" морем, через Одессу, или идут Сибирью, через Кару.

 Соответственно этому, каторжники делятся на "кругоболотинцев" или "галетников", и "каринцев" или "терпигорцев".

 Название "галетник" - название даже слегка презрительное.

 - Что они там видели? Плыли да ели галеты. Только и всего!

 Тогда как "каринцы" пользуются и некоторым почетом и уважением каторги.

 Странствуя по сибирским этапам, они натерпелись горя, почему и зовутся "терпигорцами".

 В сибирских "централах" (центральных тюрьмах) и на Каре они прошли высший курс каторги, побывали, так сказать, в академии каторги. Знают все порядки, обычаи, законы. Сибирский каторжник вообще в почете у сахалинцев: в Сибири каторга крепче держится друг друга, там есть свои выработанные законы, твердые и ненарушимые, там есть товарищество, чего вовсе нет на Сахалине[27].

 Скоро, однако, это различие сглаживается. "Кругоболотинец" быстро входит в курс, осваивается с нравами и обычаями каторги, становится "почище" всякого "каринца", - и тогда слова "каринец", "галетник" раздаются только во время перебранки:

 - Молчи ты! С кем говоришь-то, мараказия! Я, по крайности, настоящий каринец. А ты кто? Тфу! Одно слово, галетник!

 Каторга делится на четыре касты:

 1) Иванов,

 2) Храпов,

 3) Игроков,

 и 4) Несчастную "шапанку".

 Это - аристократия и демократия каторги, ее правящие классы и подчиненная масса, патриции, плебеи и рабы.

Иваны

 "Иваны", это - зло, это - язва, это - бичь нашей каторги, ее деспоты, ее тираны.

 "Иван" родился под розгами, плетью крещен, возведен в звание "Ивана" рукой палача.

 Это - тип исторический. Он народился в те страшные времена, правдивая история которых "неизгладимыми чертами" написана на спинах стариков-"богодулов" Дербинской каторжной богадельни.

 Он родился на Каре во "времена Разгильдеевские", о которых и теперь вспоминают с ужасом[28].

 Тогда в "разрезе", где добывают золото, всегда была наготове "кобыла" и на дежурстве палач. Розги тогда считались сотнями, да и то считалась только "одна сторона", то есть человеку, приговоренному, положим, к сотне ударов, палач давал сотню с одной стороны, а затем заходил с другой и давал еще сотню, при чем последняя сотня в счет не шла. Два удара считались за один. Секли не розгами, а "комлями", то есть брали розгу за тонкий конец и ударяли толстым. По первому удару показывалась уже кровь. Розги ломались, а занозы впивались в тело. "Урки", то есть заданные на день работы, были большие, и малейшее неисполнение "урка" влекло за собой немедленное наказание.

 Тогда всякая вина была виновата, - и малейшая дерзость, самое крошечное противоречие простому надзирателю из ссыльных вели за собой жестокое истязание.

 В это-то тяжелое время, под свист розг, комлей и плетей, и родился на свет "Иван".

 Отчаянный головорез, долгосрочный каторжник, которому нечего терять и нечего ждать, он являлся протестантом за всю эту забитую, измученную, обираемую каторгу. Он протестовал смело и дерзко, протестовал против всего: против несправедливых наказаний, непосильных "урков", плохой пищи и тех смешных детских курточек, которые выдавались арестантам под видом "одежды узаконенного образца".

 "Иван" не молчал ни перед каким начальством, протестовал смело, дерзко, на каждом шагу.

 "Иванов" приковывали к стене, к тачке, заковывали в ручные и ножные кандалы, драли и комлями и плетьми. "Иваны" в счете полученных ими на каторге плетей часто переваливали за две тысячи, а розог не считали совсем.

 Все это окружило их ореолом мученичества, вызывало почтение.

 Начальство их драло, но побаивалось. Это были люди, не задумывавшиеся в каждую данную минуту запустить нож под ребро, люди, разбивавшие обидчику голову ручными кандалами.

 В то время "Иваны" представляли из себя нечто вроде "рыцарского ордена". "Иван" был "человеком слова". Сказал - значит, будет. Сказал убьет, - убьет. Должен убить.