Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Но в эту минуту "жигана" схватил за шиворот вернувшийся из кухни с кипятком "поддувала" Асмодея Асмодеича.

 - Пусти! - кричал "жиган".

 - Не озорничай!

 - Бей его! - словно исступленный, вопил старый ростовщик.

 Огромный верзила "поддувала" изо всей силы хватил "жигана" по уху.

 - Бей! Бей! - кричал старик.

 - Так ты вот как?! Вот как?!

 "Жиган" поднялся было с пола, но "поддувала" сгреб его за "волосья", пригнул к земле и накладывал по шее.

 - Бей! Бей! - орал остервеневший старик.

 Каторга хохотала.

 - За-акуска! - тряс головой и заливался смешливый паренек.

 А ведь "Иван" сказал правду: этот "жиган", действительно, прошел шесть классов гимназии...

 Я часто, бывало, спрашивал: "За что вы так бьете этих несчастных?" - и всегда мне отвечали с улыбкой одно и то же:

 - Не извольте, барин, об их беспокоиться. Самый пустой народ. Он на всякое дело способен!

 Из них-то и формируются "сухарники", нанимающиеся нести работы за тюремных ростовщиков и шулеров, "сменщики", меняющиеся с долгосрочными каторжниками именем и участью, воры и, разумеется, голодные убийцы.

Шпанка

 "Шпанка", - это Панургово стадо, это - задавленная "масса" каторги, ее бесправный плебс. Это - те крестьяне, которые "пришли" за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это - те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это - жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это - те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение "в тюрьме". Это - люди, которые отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.

 Потому-то и "Иван", и "храп", и "игрок", и даже несчастный "жиган" отзываются о шпанке не иначе, как с величайшим презрением:

 - Нешто это арестанты! Так - "от сохи взят на время"[29].

 Настоящая каторга, "ее головка": "Иваны", "храпы", "игроки" и "жиганы", - хохочет над "шпанкой".

 - Да нешто он понимал даже, что делал! Так - несуразный народ.

 И совершенно искренно не считает "шпанку" за людей:

 - Какой это человек? Так - сурок какой-то. Свернется и дрыхнет!

 У этих, вечно полуголодных людей, с вида напоминающих "босяков", есть два занятия: работать и спать. Слабосильный, плохо накормленный, плохо одетый, обутый, он наработается, прийдет и "как сурок" заляжет спать. Так и проходит его жизнь.

 "Шпанка" безответна, а потому и несет самые тяжелые работы. "Шпанка" бедна, а потому и не пользуется никакими льготами от надзирателей. "Шпанка" забита, безропотна, а потому те, кто не решается подступиться к "Иванам", велики и страшны, когда им приходится иметь дело со "шпанкой". Тогда "мерзавец", как гром, гремит в воздухе. "Задеру", "сгною", - только и слышится обещаний!

 "Шпанка", это - те, кто спит не раздеваясь, боясь, что "свистнут" одежонку. Остающийся на вечер хлеб они прячут за пазуху, так целый день с ним и ходят, а то стащат. Возвращаясь с работы в тюрьму, представитель "шпанки" никогда не знает, цел ли его сундучок на нарах, или разбит и оттуда вытащено последнее арестантское добро.

 Их давят "Иваны", застращивают и обирают, "храпы", над ними измываются "игроки", их обкрадывают голодные "жиганы".

 "Шпанка" дрожит от всякого и каждого. Живет всю жизнь дрожа, потому что в этих тюрьмах, где должны "исправляться и возрождаться" преступники, царит самоуправство, произвол "Иванов", полная власть сильного над слабым, "отпетого негодяя" над порядочным человеком.

Горе Матвея[30]

 Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.

 - Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат! - обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. - Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?

 Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.

 - Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?

 - Слышал! - глухим голосом отвечал арестант.

 - То-то "слышал"! Чтоб халат был! Пшел!

 И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам "задавать пфейфера", смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:

 - С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество, - тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!

 Промотчик, "игрок", действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, - этот тип очень меня интересовал, - и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.

 - А вам, барин, на что его? - полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.

 - Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.

 Среди арестантов раздался смех.

 - Игрока!

 - Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы "игрока"!

 - А как же халат?

 - Халат-то?

 Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:

 - Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..

 И мне рассказали историю этого "проигранного" халата.

 Мой "промотчик" оказался тихим, скромным "Матвеем", вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.

 Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился "Иван", из другого отделения, или "номера", как зовут арестанты.

 - Слышь ты, - обратился он к моему "Матвею", - меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в "сушилку"[31] засадит.

 Если бы "Матвею" сказали, что его самого засадят в "сушилку", он не побледнел бы так, как теперь.

 Он не даст халата, из-за него засадят "Ивана" в сушилку. За это обыкновенно "накрывают темную", то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.

 Приходилось расстаться с халатом.

 "Иван", разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой "номер" и проиграл халат в штосс.

 И никто не вступился за бедного "Матвея", когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:

 - С "Иванами" много не наговоришь!..