Хочу быть бедным (сборник) - Лев Пирогов

Кулуары – они сердцем чуют.

Wednesday, 30th

Долгая дорога домой – что бывает волнительней? Едете вы, допустим, в автобусе «Космос – Репа» (или там какие-нибудь другие названия), за окнами вёрсты, вёрсты, и эдак не спеша высасываете за ночь триста граммов скверного, но очень вкусного коньяка, так что в салоне первого этажа (вы всегда ездите на первом – ближе к сортиру) распространяется приятственный аромат, и ваша соседка, крепкая задастая девка в шерстяных штанах, начинает нервно подрагивать ноздрями во сне (тоже не дура выпить), и так незаметно доезжаете до ростовской границы.

Тут уж у вас у самого, как у хорошей гончей, нетерпеливая ломота в суставах: удочки все собрал, чемоданы придвинул: ужо, – и бдительно бодаете пытливым оком окно – а за окном томительной лентой сворачиваются и разворачиваются горизонты!

И вы бдительно их бодаете, каждую рыжеющую травинку, каждую фиговинку, вроде развалившейся сараюшки или покосившегося от меткого удара молнии ракитового гиганта, каждую почерневшую от дождей и преданности людям бревенчтаую баньку-вечность, каждую пташку-пигалицу небесную, что не сеет, не пашет, а вот же присела на ракитовый гигант отдохнуть и почистить перья, бодаете их – и ждёте.

Чего?

Ха-ха, кому как не вам известно, что скоро шофёр тормознёт наш общий рыдван В СТРОГО ОТВЕДЁННОМ ДЛЯ ЭТОГО ДЕЛА МЕСТЕ и тогда…

И тогда, уважаемые мальчишки, путь ваш скор, спор и близок: мимо источающего исчадье негодных смолистых дров мангала, мимо рыкающих певицей Глюк’OZA колонок – в уютную, не очень фешенебельную и совершенно ничем не рыкающую, но зато лёгкую, как дыхание весны, дверь придорожной закусочной «Волна» (или «Весна», или «Бриз») – вы не помните точно, но всегда безошибочно выбираете одну и ту же, их там в рядок штук шесть всего, но вы-то всегда в свою…

О!.. Там вам наконец дадут ХЛЕБА, и вы впервые за долгую счастливую жизнь, исполненную профессиональной и творческой самореализации, уткнётесь носом в нутро разваленной острым железным жалом краюхи, и взалчете, и взрыкнёте внутриутробно, и заплачете, как ребёнок. ХЛЕБА! – тянутся корявые руки, ХЛЕБА! – молят стекленеющие глаза, и вы, маленький задрот с кучей комплексов, задыхаясь от бессилия и любви, прячете лицо в рыхлое, с горчинкой, с кислинкой, раздолье.

(А в Москве хлеба нет, только хлебобулочные изделия.)

Но конечно, не только раздолий этих, но и обязательно СОЛЯНКИ СБОРНОЙ МЯСНОЙ порцию заказав, есть которую вас научил Басинский, когда ехали в Ленинград и спасались там от голода, в Ленинграде. Горячей, как кипяток, и совершенно не воняющей половой тряпкой, как это нередко бывает в столичных заведениях общепита, на которые вам хватает заработанных упорным трудом денег. А, наоборот, слезой утопленного в нежнейшем томатном соусе огурчика, и терпкой надсадой лимона, и томным сладострастием ближневосточной оливки, и жилистой правдой усталого коровьего мяса, и кокетливой упругостью легкомысленной профурсетки-сосиски (а много лучше – охотничьей колбаски рябой) благоухает она! И вы будете неспешно, степенно, бессознательно подражая расположившимся за соседним столом серьёзным мужикам-дальнобойщикам, ковырять ложкой это огненное, Мексика отдыхает, месиво, и сердиться, что медленно остывает, а у вас там автобус, который… который…

А там ведь уже скоро…

Thursday, 31st

Вот для чего нужен дом, сейчас расскажу. Сейчас, только на балкон покурить.

Дом нужен человеку затем, чтобы чувствовать силу дома.

Не «силу дома», а дома чувствовать силу.

Потому что в Москве человек этой силы не чувствует, в Москве человек чувствует больше то, что чувствовал мой друг Андрей Колотилин, когда шёл по улице с рулоном туалетной бумаги. Он человек деликатный, ему было неудобно с этим рулоном идти, а в карман рулон проклятый не лез, а сумки не было, а мужчине стыдно стыдиться, и если нельзя замаскировать причину стыда, то надо замаскировать стыд. Андрюша не просто шёл, Андрюша, как установка залпового огня, как вакуумная бомба пожирал пространство с этим рулоном! Подбрасывал его метров на десять в воздух, ловил, ронял, снова подбрасывал, снова ронял, и рулон катился, и Андрюша бежал за ним, расталкивая дома, деревья, прохожих… Это была Девятая симфония Людвига ван Бетховена, это была увертюра к «Эгмонту»! Он, как гусь на Паниковского, шёл на этот рулон! И снова ловил. И снова подбрасывал.

Но это не то, что чувствует человек дома.

Дома человек чувствует больше то, что чувствовал я, нерадивый школьник, когда пытка электротоком заканчивалась и наступали летние, самые надёжные, окончательные, бетон, каникулы, и я приезжал к дедушке и бабушке в деревню, и шёл сразу (ну, вообще-то, сначала много куда шёл), и сразу затем шёл в туалет типа «сортир», за крепостною стеной которого физически ощущал, как дрожью, судорогой исходит из меня (нет, я не для этого туда шёл, не подумайте, просто у меня там нацарапан был гвоздём на стене портрет Джона Леннона с фотографии в журнале «Ровесник», и я шёл смотреть, не забелили ли), исторгается весь пережитый ужас, превращаясь в крошечную и неизмеримо далёкую от меня шелуху – но нет, не это хотел сказать.

Хотел сказать лишь, что дома нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики. Сразу такой умный, такой вперёдсмотрящий становишься, сразу столько замыслов в голове, один другого смелее, и главное, всё так легко кажется. Горы переверну. И просто, и спокойно, как за стенами святого сортира. Прямо Гамлетом каким-то становишься, который говорил «поместите меня в скорлупу греческого ореха – я и оттуда буду править миром».

Так ведь только оттуда – и буду…

Saturday, 3rd

Вернулся домой поздно, уже под звёздами, то есть довольно рано, по городским меркам. И осенило. Уж не то ли это самое небо над головой, о котором твердил Басинский? А как юркнул в квартирку, лампочку зажёг, телевизор включил – и попустило. Над головой потолок – нравственный закон внутри не работает.

Очень вдруг сегодня эту «границу перехода» почувствовал.

То ли она проходит по электричеству?

Недаром люди старые говорили: «утро вечера мудренее» – всё, что делается под сенью нощи, от лукавого. (Я вот, например, ночью писать привык.)

То ли дело с утреца встал, помылся, почистил зубы…

Но и опять же – электрический компьютер включаешь.

И наваливается на тебя тоска безудержного веселья… Так что даже бок от смеха болит.

Уже ни коньяк, ни но-шпа его не берут, только ванна горячая, но не будешь же в ней, как Архимед, всю жизнь сидеть. Надо обращаться в больницу.

В больнице, пока приёма у главного специалиста по бокам ждал, разговорился с человеком, вернее, он со мною разговорился.

У меня, говорит, правой почки нет, Сам Фрол Никитич (главный специалист) удалял. Руки золотые! Так ему благодарен… А сейчас вот что-то левая барахлит. Ну я, понятно, сразу же к Фрол-Никитичу. Такой доктор, такой доктор!.. У него у самого одной почки нет. А вас что беспокоит, вы говорите?

Ботинок жмёт, говорю.

Записался, в общем, к этому Фрол-Никитичу.

И пошёл в лесок прогуляться, раз уж на больничном уже. Бок, конечно, болит, полгода уже. В голове сплошные мысли про Мишу Вербицкого, как его получше прищучить. И как сделать так, чтобы все мною от этого восхитились. Болит. Ну и хрен с ним.

А тут набрёл на хуторок в лесу, не знаю, зачем он там, но, в общем, набрёл. На заимку. Дымком печным потянуло. Навозцем. Собаки лают. Стал разглядывать верёвочку, которой закрывалась калитка, знаете? Думаю, вот странно: ну понятно – засов. Понятно – навесной замок от воров. А зачем верёвочка? От кого? От добрых людей? То есть это я сейчас подумал. А тогда просто рассматривал. Какая она.

И то ли от верёвочки этой, то ли от дымка этого забытого с этим навозцем – но не заметил, как мысли про Мишу оказались вдруг совсем далеко от места, где им только что положено было быть. Вообще никаких мыслей в голове не осталось вдруг. Или, может, такие, для которых у меня нет слов, а потому и мыслями их назвать нельзя. (Или не в голове.)

Так и шёл дальше, как тибетский монах пустой. Трогал деревья, смотрел, как снег синеет от сумерек. И вдруг почувствовал, что ничего не болит. Выплеснул боль вместе с мыслями. Которые и мыслями-то назвать нельзя, хотя можно. Так, дребезжание. Взял и выключил.

Наверное, неправильно напрягаться, чтобы рассказать, что я там дальше делал, – ходил себе и ходил. Дышал, жил. Долго.

Наступила ночь, звёзды было видно сквозь ветки, знаете, такие колючки. Ночь глухая-глухая. Было чувство – очень поздно иду. И ещё – будто пережил много всего, если не жизнь прошла, то существенный кусок жизни.

А как добрёл до города – удивился: тут, оказывается, за это время ничего не изменилось. Машины туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Ну, типа, как летал отрок во Вселенной на колючку-звезду, вернулся согбенный, с бородой весь, а у них тут секунда прошла, у этих. И как-то жалко их за это становится.