Мой Демон - Михаил Болле

– Вот и славно. А теперь поди и позови ко мне женку мою.

Когда появилась Наталья Николаевна, Пушкин встретил ее с самым мрачным видом.

– Арендт сказал мне мой приговор, я ранен смертельно, – с ходу заявил он, озабоченно щупая собственный пульс. – Мне становится совсем плохо, и я уже чувствую, как приближается смерть.

– О господи! – всплеснула руками испуганная жена. – И зачем только тебе нужна была эта дуэль?

– Неужели ты думаешь, что мне так весело было стреляться? Да что делать? Мне недовольно того, чтобы я сам, мои друзья и здешнее общество были убеждены в невинности и чистоте моей жены; мне нужно, чтобы мое доброе имя и честь были неприкосновенны во всех уголках России, где имя мое известно. – Здесь он остановился, передохнул и продолжил, сказав теперь уже жене мысль, не выходившую из его головы: – Да и потом, что греха таить? Я надеялся на то, что после дуэли, в случае благоприятного исхода, буду вновь отправлен в ссылку в Михайловское, уеду туда вместе с тобой и детьми, где целиком отдамся работе.

– Но зачем же тогда было так неистово ревновать?

– Во-первых, затем, что моя семья является для меня святыней и честью; во-вторых, ты сама дала мне для этого повод, постоянно кокетничая с Дантесом… О нет, нет, я не собираюсь тебя сейчас в этом упрекать, – поспешно заявил он, заметив тень, омрачившую прекрасное лицо жены. – Я верю в твою чистоту, но пойми, каково мне приходилось после получения диплома… Впрочем, даже если моя ревность убьет меня, ты этого стоишь.

– Не говори так, Пушкин! – взмолилась Натали. – Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти!

– А ты стоишь! – упрямо возразил умирающий. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою я люблю еще более твоего лица… – Здесь он глубоко вдохнул, на выдохе продолжил: – Уже видел.

– Что? – Натали не совсем поняла, к чему была сказана последняя фраза.

– Ничего-ничего, – поторопился успокоить ее Пушкин, подумав про себя: «Наверное, у меня начался бред…» Затем он снова взглянул на жену и самым умоляющим тоном добавил главное, для чего ее звал: – Я сейчас прошу только об одном – исполни мой наказ.

– Какой наказ?

– Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона.

– Ну что ты…

– Я знаю, что говорю. И не упрекай себя в моей смерти: это дело, которое касалось одного только меня.

Жена не знала, что на это сказать, поэтому в разговоре возникла пауза. Глядя на ее лицо, Александр Сергеевич вспомнил, как она обычно, укладывая детей спать, подолгу их крестила и шептала молитву, а потом, ложась вместе с ним в супружескую постель, мечтала вслух о светлом будущем их общих чад. И все это делалось так по-детски наивно и естественно, что каждый раз она слышала от мужа одно и то же: «Ты сама еще ребенок, чтобы планировать чье-то будущее. Мой любимый ребенок!»

– Хочу просить тебя о прощении за тот недавний разговор, в котором я назвала тебя умалишенным, – тихо сказала Натали, глядя в глаза мужа.

– Полно. Я и сам уж думал, лишаюсь рассудка, но теперь все иначе. Сейчас мой разум светел, как никогда. Злой дух, под знаком которого я родился, оставил меня, наконец, в покое. И ты ни в чем передо мной не виновата… – Неожиданно Пушкин слегка оживился, явно вспомнив нечто важное: – Позови ко мне Данзаса, а сама иди к детям. Немедля…

Жена исполнила его просьбу, и уже через минуту Константин Карлович стоял у дивана.

– Я дал тебе цепочку с крестиком.

– Да-да. Она здесь, – поспешно сказал Данзас и достал ее из кармана сюртука.

– Так вот, устрой мне срочно встречу с княгиней Вяземской.

Время текло медленно и одновременно быстро. Между тем, после многочисленных посетителей и горестных прощаний, Пушкину делалось все хуже и хуже, он, не теряя рассудка, слабел с каждым мгновением. Его лицо совсем посерело и как-то неестественно вытянулось, что вызвало у жены, метавшейся между кабинетом мужа и детской комнатой, сильное дрожание рук.

Вдруг Пушкин почувствовал, что нестерпимая боль притупилась и почти исчезла – наверное, подействовали капли с опием, данные по назначению Арендта. Он, лежа с закрытыми глазами, видел перед собой картины из прошлого, проносящиеся одна за другой с искрометной скоростью. Вся его непродолжительная жизнь пролетела, как один короткий предутренний сон, оставив после себя размышления о смысле существования и бессмыслице собственной жизни перед смертью как таковой. Пушкин подумал, что жизнелюбие, делавшее всегда из него неисправимого эгоиста, теперь родило в нем великодушие. А это значит, что он, привыкший наслаждаться жизнью, хотел, чтобы все остальные, и даже враги, радовались жизни так же, как научился делать это он сам. От этой мысли ему стало еще легче и спокойнее, несмотря на то что пульс стал едва заметен, руки совсем похолодели, дыхание стало частым, отрывистым, с неравномерными паузами.

Пушкин тускло посмотрел на красавицу жену, в тот момент напомнившую ему своим профилем дорогую сердцу Александрину, с которой ему так и не удалось проститься, оставшись наедине, поскольку после дуэли он видел ее только мельком, один раз, когда она глубокой ночью привела детей для прощания. Его глаза чуть заблестели, и из последних сил он попросил:

– Как же мне хочется моченой морошки!

– Сейчас принесу, – тут же встрепенулась Натали.

Оставшись наедине с Данзасом, Пушкин с тяжелым стоном вытянулся во весь рост и посмотрел в потолок:

– Боже мой, так больно и так скучно! Скоро ли это кончится?

Не прошло и пяти минут, как Натали вернулась и, подсев к изголовью, стала кормить мужа с ложечки. Улыбаясь, он медленно съел несколько ягод, после чего заявил:

– Довольно.

Натали убрала тарелку и погладила его по голове, вздрогнув от ужаса, когда муж, пристально глядя ей в глаза, вдруг тихо, но очень внятно произнес одну короткую фразу, от которой и сейчас у всякого истинно русского человека щемит сердце:

– Кончена жизнь…

Она покачала головой, кусая губы, чтобы не разрыдаться, и, схватив мужа за руку, в сердцах крикнула:

– Пушкин, не умирай!

– Теснит дыхание… – продолжал он и, повернув голову к книжной полке, с унылым вздохом произнес: – Прощайте, друзья…

Глава 20

В ночь смерти Пушкина в костеле Святой Екатерины, что на Невском проспекте рядом с домом Энгельгардта, одинокая фигура женщины в шелковом платье цвета темного меда, с шерстяной накидкой на плечах и в капюшоне на склоненной голове, сидела в абсолютно пустой церкви на самом дальнем ряду и что-то старательно прятала в муфте. Но вот она выпрямилась, подняла голову, и оказалось, что это вовсе не женщина, а переодетый Дантес. Француз маскировался под свою возлюбленную, одевшись в точно такое же платье, которое она любила больше всех. Оглядевшись по сторонам, что было абсолютно излишне ввиду его полнейшего одиночества, он извлек из муфты бутылку коньяка и принялся пить прямо из горлышка. Причем при всей стремительности и суете Дантес выглядел весьма подавленным, угрюмым, павшим духом и совсем не походил на победителя. Более того, стороннему наблюдателю он показался бы человеком, утратившим всякий интерес к жизни и погруженным в состояние полнейшего безразличия. Физические силы его были надломлены усталостью и бессонными ночами, а душевные – непрестанным и непереносимым преследованием. Однако, как вскоре выяснилось, Дантес явился сюда вовсе не затем, чтобы помолиться о прощении своих грехов или о душе убиенного им поэта, а чтобы получить плату от его Демона.