Мой Демон - Михаил Болле

«А что я, собственно говоря, здесь сижу, тратя впустую столь драгоценное время? – неожиданно спохватился Никита. – И чего жду от делового человека, занятого решением собственных проблем? Да и кто я такой, чтобы по каждому пустяку ломиться к столь солидному дяде?»

Устав от всех этих вопросов, которых у него скопилось гораздо больше, нежели ответов, Никита испытал адское желание немедленно взорвать [1] папиросу, забитую хорошими афганскими шишками! [2] Где еще искать прибежища от всех этих проклятых и неразрешимых проблем, как не в сладком и обволакивающем сознание дурмане?

И вот именно после этой многообещающей мысли Никита, совершенно неожиданно для себя самого, нашел единственно приемлемый ответ на все возникшие ранее вопросы. И этим ответом стал любимый афоризм покойного отца, который, по его собственным словам, принадлежал Оливеру Кромвелю: «Дальше всех зайдет тот, кто не знает, куда идти!»

А действительно, зная ответы на все вышепоставленные вопросы, не захочешь слезать с собственного дивана! Зато, не зная ничего этого, будешь идти до тех пор, пока что-нибудь не остановит… смерть или хотя бы милиция. Никита опомнился, и его лицо озарила та улыбка, которой он уже покорил немало женских сердец и надеялся покорить еще больше. Он берег эту улыбку, как карточный шулер – козырного туза, промотавшийся аристократ – последнюю фамильную драгоценность, отчаявшийся самоубийца – заветную ампулу с ядом…

Короче говоря, наш герой снова ожил и встрепенулся, будто очнувшись от затяжного сна. Когда раздался бой старинных часов со всадником и один забавный охранник, постоянно дежуривший около дверей кабинета, привычно воскликнул «Опаньки!», Никита принял окончательное решение.

– Пока, дядя Гера, – негромко сказал он, пружинисто вскакивая со своего места. И, поймав вопросительный взгляд покровителя, на секунду оторвавшегося от мобильника, поспешно добавил: – Я лучше заскочу после премьеры.

И он поспешно покинул кабинет, забыв, что человек предполагает, а Бог располагает.

Сергей подошел к зданию театра за пятнадцать минут до начала спектакля, который был назначен на час дня. Взявшись за дверную ручку, он в который уже раз прочел знакомое объявление: «Жизненная Школа Драматургии» – и вдруг призадумался. Забавно, но ведь первые буквы этого названия полностью совпадают с инициалами Жоржа Шарля Дантеса!

– Любопытно, – пробормотал он, вспомнив записку Донцова. – Пули у нас, значит, настоящие, посмотрим, каким получится само представление…

Пока он спускался в подвал, вслед за ним в то же самое здание вошел еще один человек, одетый во все серое. Перед тем как запереть за собой входную дверь, он снял табличку с названием театра и объявление о начале спектакля «46 часов до дуэли»…

Санкт-Петербург, Дворцовая набережная, 1837 год

Вечерело. Вдоль набережных Невы наступило затишье, город тонул в серых сумерках. Едва можно было разглядеть шпиль с ангелом над Петропавловской крепостью. Метель закончила свою печально-заунывную песню, обильно накрыв улицы Северной столицы белоснежным спокойствием, а сама отправилась вволю порезвиться на просторах Финского залива.

Барон Геккерен стоял на каменных ступенях набережной, словно намереваясь спуститься на заметенный снегом лед застывшей реки. Теперь в нем непросто было бы узнать благополучного и богатого нидерландского посла, принадлежавшего к одной из самых знатных голландских фамилий. Еще вчера обладавший самыми надежными и обширными связями в вельможных кругах Петербурга, сегодня он выглядел одиноким и подавленным. В его нагрудном кармане, рядом с заветным письмом Дантеса, лежало новое, написанное самим бароном часом ранее и адресованное графу Нессельроде: «…Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить Вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе остаться при Императорском дворе. Я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть…»

Запыхавшийся виконт д’Аршиак стоял чуть выше барона. Он только что подошел и не смел начать разговор первым. Геккерен смотрел вдаль, будто пытаясь там, на самой линии горизонта, увидеть правильное направление для всех своих дальнейших действий. Наконец, виконт не выдержал и произнес:

– Господин барон, ваш сын не в себе от случившегося.

– Теперь все не в себе, – глухо ответил Геккерен, не оборачиваясь.

– Возможно, но он хочет просить государя о разжаловании в солдаты и отправке на Кавказ, где он собственной кровью смоет совершенное преступление. После смерти Пушкина господин Дантес будто пришел в себя…

– Что вы имеете в виду?

Виконт замялся.

– Ну, с его глаз словно бы упала пелена былой ненависти к собственной жертве.

От этих слов барон резко повернулся, зло взглянул на секунданта своего сына снизу вверх и отчеканил:

– Жорж просто напился, и ему неприятно осознавать, что он убил человека.

– Нет, господин барон, – покачал головой д’Аршиак. – Жорж абсолютно трезв. И кроме всего прочего, в случившемся несчастье он винит не только себя…

Создалась долгая пауза. Мороз был весьма силен, но собеседники этого не замечали.

– Вы тоже так считаете, виконт?

– Да, господин барон. Дуэль была не честна по отношению к господину Пушкину, и вам это известно лучше, чем кому бы то ни было, поскольку именно вы сначала сделали из него жениха Екатерины Николаевны, а после толкнули на это убийство.

– Во-первых, это было не убийство, а честная дуэль; во-вторых, вы сами знаете, что Жорж, не собиравшийся никого убивать, намеренно целился в ногу и случайно попал в бедро, и, наконец, в-третьих, вам не хуже меня известно, что свадьба с Catherine есть не что иное, как подвиг высокого самопожертвования со стороны Жоржа ради спасения чести госпожи Пушкиной!

– В таком случае, сделав теперь госпожу Пушкину безутешной вдовой, от кого вы спасли ее на этот раз?

– Она сама может засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она могла сорваться; сколько раз в своих разговорах с ней я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся… Я даже умолял ее предотвратить эту дуэль и увезти своего мужа прочь, подальше от Петербурга, однако…

Барон спустился на две ступени вниз, на какое-то время замер, затем резко обернулся, бегом вернулся к д'Аршиаку, схватил его за грудки и закричал: