Обмануть судьбу - Элеонора Гильм

Гоняясь за котом, Ульянкина дочка опрокинула горшок с горячей похлебкой прямо себе на голову. Аксинья рванулась к ней, стала с криками вытирать, обмывать холодной водой. Видно, резко она наклонилась, неловко повернулась. К вечеру огненный кол вонзился в ее спину, перекинулся на живот…

Два дня она исходила криком в мыльне, пока солекамская знахарка не вытащила из нее тельце, которое могло стать их с Гришей сыном. После похорон Аксинья, еще молодая совсем девка, почернела, ввалились глаза, появилась складка у рта. Что с ней делать, как помочь – никто из родных не знал. Решили, что только время вылечит, смирит с потерей, вернет озорницу.

Двухлетняя Нюрка отделалась малым. Под рыжими волосами кожа покраснела, лезли волосы. Кроха орала истошно всю ночь напролет. Но скоро ее боль ушла. Аксиньина мука лишь начиналась.

* * *

С травами было легче, чем с людьми. Они не задавали ей глупых вопросов, не давали советов, не жалели. Они просто тянулись к солнцу, зелеными упругими ростками пробивая землю, цвели пышно и пахуче назло холодам и ветрам. И даже мертвые, сорванные и засушенные заботливой рукой, они жили, наполняя избу ароматом летнего луга. Истолченные, залитые кипятком, перемешенные с жиром, они давали исцеление и жизнь людям, тем людям, которые жестоко втаптывали их в грязь, совсем не заботясь о тонких зеленых листочках. Аксинья любовалась и ярко-рыжими буйными лилиями, и розовым высоким кипреем, засыпающим в конце липеня все белым пухом, и желтой чешуйчатой мать-и-мачехой. Всякая целебная трава сушилась в ее избе, и каждая ждала своего часа, того момента, когда постучится в дверь напуганная мать, жена, сестра и забьется в крике:

– Помоги! Вылечи! Спаси!

Муж раньше уважительно относился к знаниям Аксиньи в целебном деле, шутя звал ее «моя ведунья». Теперь ревновать стал к травам и корешкам. И неспроста. Всю весну и лето с утра уходила она в лес и возвращалась под вечер – в печке томилась еда для мужа, приготовленная спозаранку. Сама Аксинья ела мало, только по необходимости, и под глазами ее залегли тени.

Осень-воровка вновь лишила ее ребенка, утащила саму надежду на родное дитя.

Григорий пытался разбудить в ней былой пыл, нежил, ласкал, возил в город, покупал ткани и кольца. Она становилась прежней, мерила украшения, смеялась, но хватало ее ненадолго. Скоро она уходила мыслями куда-то далеко, и мужу не было туда доступа.

Григорий начал злиться. Его ночная страсть натыкалась на ее холодность и отстраненность. Однажды он в сердцах упрекнул:

– С тобой будто с куклой тряпичной, ни живинки! Я так не могу, – и ушел в ночь.

Вернувшись утром, он молча разделся и ни слова не говоря лег в сенях. Жена даже не спросила, где был, что делал. Не ревновала, не кричала, не ревела. Не раз и не два Григорий приходил под утро, а жена по-прежнему молчала.

Анна не выдержала:

– Нельзя так, Аксиньюшка, надо мужа уважать и обихаживать. А то подберет кто. Баб-то много. Ходишь как замороженная.

– Не могу я, матушка… Что со мной? Холод в сердце…

– Смотри, дочка… Не хотела тебе говорить, берегла. Да зря, видать. Ходят слухи, что Гриша твой за лаской к Марфе бегает. Давно она вокруг него вилась, подолом трясла. Добилась своего. Ты, малахольная, без мужика останешься! Не выходит с детьми – поласковей с мужем будь. Нельзя так.

Слова матери, будто ушат с ледяной водой, подействовали на Аксинью. «Без Гриши засохну с тоски, куда я без него. Он один мое будущее, моя радость и мой свет».

Весь день колдовала Аксинья над пирогами – вышли они пышные на славу. Тесто будто почуяло, что вернулась душа к хозяйке, поднялось, пышное, живое, поползло из миски.

Настой из мяты и душицы заварила, чтобы в бане дух стоял приятный. Новый сарафан из ткани заморской, дорогой надела, бусы жемчужные в три ряда. Села ждать мужа. Долго ждала, уже смеркалось, когда Григорий, весь черный, чумазый, согнувшись в три погибели, зашел в избу.

– Праздник какой? – за обе щеки уминая рыбу, пареные овощи и пироги, с набитым ртом вопрошал он у загадочно улыбающейся жены.

– Да, Гришенька, праздник у нас.

– Для Троицы поздно, для Спаса рано… Сама нарядилась, яствами весь стол уставила…

– Ешь, муж мой яхонтовый, ешь. Я и баньку затопила… Все честь по чести…

Еле отдышавшись после еды, муж отправился в баню.

Она пошла следом, сбросила всю одежду в предбаннике и помедлила минуту.

– Ты? Удивила, жена. – Григорий охаживал плечи березовыми ветками.

– Дай попарю я тебя, сокол мой. – Аксинья выхватила веник у мужа.

Она вложила всю свою злость, все свое возмущение неверным мужем и хлестала его веником так, что привычный к бане мужик завопил:

– Ты что? Аксинья!

Налегая веником, уж потерявшим часть листвы, на те места, которые вершили непотребный грех с Марфой, Аксинья не выдержала:

– Русалок ты ждал? Или Марфу-полюбовницу?

– Марфу? Ты про что говоришь?

– Кто ночами с ней кувыркается! Да как ты мог, черт окаянный!

– С Марфой? С коровой лупоглазой? На черта она мне сдалась! У меня жена есть! – Муж так искренне протестовал, что Аксинья стала остывать.

– Сейчас кипятком оболью! Правду говори, где был?

– Ох, злая у меня жена!

– Говори! – с ковшиком Аксинья стояла над Григорием.

– Был раз у Марфы в избе! Не обливай! Девки да парни дурью маялись. Сам не знаю, чего пошел. Скажу правду – не поверишь. На берег я ходил. В то место, где закрутилось все у нас. Шалашик там соорудил, ночи-то теплые, спи не хочу. Там и дышится легче.

– Один? На берегу?

– Да. Думал я, почему у нас неладно складывается? Почему я как чужой для тебя?

– Чужой… Да нет же, ты мой, родной.

– А смотришь так, будто сквозь меня. Не замечаешь. Я ж человек живой…

– Прости меня. Напала тоска на меня я, никак из нее вылезти не могу…

– Вот сейчас и начнем, – схватил жену за потерявшее округлость бедро.

Разгоряченные, с мокрыми волосами и шальным блеском в глазах, они почуяли, что страсть к ним возвращается, что через все беды должны они пронести то, что связывает их крепким-крепким узлом.

Прижав к себе жену, Григорий стал подминать привычное тело под себя, покачнулся – и оба, потеряв равновесие, повалились к стене. Баня, как искони было принято на Руси, топилась по-черному, стены и потолок покрывал слой сажи, который после каждой топки смахивали… Стоило печку затопить – и все по-прежнему. Аксинья с Григорием вымазались в саже и долго