Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

Обычно Виллем ночует с Джей-Би в кабинете наверху, потому что кроме него никто не в состоянии выдержать храп Джей-Би, а с ним, внизу, ложится Малкольм. Но в этот вечер, когда все разбредаются спать, Малкольм сам говорит, что отправится с Джей-Би, чтобы они с Виллемом могли еще поболтать.

– Пока, голубки! – кричит им сверху Джей-Би.

Укладываясь, Виллем рассказывает ему истории со съемок: про актрису, игравшую главную роль, которая потела так сильно, что приходилось пудрить ей лицо после каждых двух дублей; про актера, который играл вторую главную роль, дьявола, и постоянно подлизывался к техникам – покупал им пиво, предлагал сыграть в футбол, – а потом забыл свои реплики и устроил истерику; про девятилетнего британского мальчика, игравшего сына героини, который возле стола с закусками на площадке сообщил Виллему, что не стоит есть крекеры, ведь это просто пустые калории, он разве не боится растолстеть? Виллем говорит не умолкая и смеется, даже пока чистит зубы и умывается.

Но когда свет погашен и они оба лежат в темноте, он на кровати, Виллем на диване (попытка заставить Виллема лечь на кровати не удалась), Виллем мягко говорит:

– Квартирка вычищена, аж сверкает.

– Я знаю, – отвечает он, передергиваясь. – Прости.

– Брось, – говорит Виллем. – А что, Джуд, так все было плохо?

Тут он понимает, что Энди рассказал Виллему по крайней мере что-то, и решает отвечать честно.

– Было так себе, – соглашается он, но потом добавляет, не желая вызывать у Виллема чувство вины, – но совсем ужасно не было.

Они замолкают на некоторое время.

– Жалко, что меня не было рядом, – говорит Виллем.

– Ты был рядом, – возражает он. – Но я по тебе скучал, Виллем.

Виллем отвечает, очень тихо:

– Я тоже скучал по тебе.

– Спасибо, что приехал.

– Как же я мог не приехать, Джуди, – говорит Виллем из другого конца комнаты. – Я бы приехал, невзирая ни на что.

Он молчит, впитывая это обещание, запоминая его, чтобы думать о нем в минуты, когда оно окажется особенно нужным.

– Как по-твоему, нормально все прошло? – спрашивает он.

– Издеваешься? – отзывается Виллем, и он слышит, что тот выпрямился и сел. – Ты видел, какое у Гарольда было лицо? Он выглядел так, как будто партия зеленых впервые провела своего кандидата в президенты, Вторую поправку отменили, а «Бостон Ред Сокс» причислили к лику святых, и все это в один день.

Он смеется:

– Правда?

– Точно. Он был очень, очень счастлив, Джуд. Он любит тебя.

Он улыбается в темноту. Он хочет, чтобы Виллем повторял все это снова и снова, чтобы поток обещаний и уверений никогда не кончался, но он понимает, что это эгоистично, поэтому меняет тему, и они болтают о всяких мелочах и пустяках, а потом засыпают – сначала Виллем, потом он.

Неделю спустя его эйфория сменяется чувством удовлетворенного покоя. Всю прошлую неделю он спал беспробудным сном и видел сны не о прошлом, а о настоящем: глупые – о работе, солнечно-абсурдные – о друзьях. Впервые за целую неделю за те почти уже двадцать лет, что он режет себя, он не просыпается посреди ночи с желанием схватиться за бритву. Он осмеливается думать: вдруг он излечился? Может быть, он нуждался именно в этом и теперь, когда оно случилось, ему лучше. Он чувствует себя прекрасно, как другой человек – не увечный, здоровый, спокойный. У него есть родители, и время от времени мысль об этом так переполняет его, что он представляет себе ее физически воплощенной, как будто эти слова написаны сияющим золотом у него на груди.

Он дома, в их квартире. С ним Виллем. Виллем привез домой еще одну статуэтку святого Джуда, которую они поселили на кухне; этот покрупнее, полый внутри, керамический, и на затылке у него прорезь, в которую в конце дня они ссыпают накопившуюся мелочь; они решили, что, когда святой заполнится, они купят и разопьют какое-нибудь очень хорошее вино, а потом начнут сначала.

Он еще этого не знает, но на протяжении грядущих лет он будет снова и снова проверять на прочность обеты Гарольда, будет штурмовать его обещания, чтобы узнать, так ли они железобетонны. Он будет делать это неосознанно – но все равно будет, потому что какая-то часть его так и не поверит Гарольду и Джулии, как бы он ни хотел этого, как бы ни уверял себя, что поверил, и всегда будет считать, что рано или поздно они от него устанут, что когда-нибудь они пожалеют, что с ним связались. И поэтому он станет их испытывать, чтобы в тот день, когда их отношения с неизбежностью подойдут к концу, он смог оглянуться назад и с уверенностью сказать, что он тому виной и, более того, что конкретный случай тому виной, и ему никогда не придется недоумевать или беспокоиться о том, что именно он сделал не так, что он мог бы исправить. Но это впереди. Сейчас его счастье безоблачно.

Вернувшись из Бостона, он в первую же субботу, как обычно, отправляется к Феликсу – мистер Бейкер попросил его прийти на несколько минут пораньше. После короткого разговора он спускается к мальчику, который ждет его в музыкальной гостиной, тренькая по клавишам.

– Так что, Феликс, – спрашивает он в перерыве, после музыки и латыни, но до немецкого и математики, – твой отец говорит, ты в следующем году поедешь в школу-интернат?

– Ага, – отвечает Феликс, уставившись на свои ноги. – В сентябре. Папа тоже там учился.

– Он мне сказал, да. И что ты об этом думаешь?

Феликс пожимает плечами.

– Не знаю, – говорит он наконец. – Папа говорит, вы меня за весну и лето подтянете.

– А как же, – обещает он. – Ты будешь такой подготовленный, что у них глаза на лоб полезут.

Голова Феликса по-прежнему опущена, но он видит, что верхняя часть его щек слегка дрогнула, и понимает, что мальчик улыбается – едва заметно.

Он не знает, что побуждает его сказать то, что он говорит. Он надеется, что сочувствие, но, может быть, это хвастовство, прилюдная демонстрация невероятных и дивных перемен, случившихся в его жизни за истекший месяц?

– Знаешь, Феликс, – говорит он, – у меня тоже не было никаких друзей – очень долго, я был уже гораздо старше тебя. – Он не столько видит, сколько чувствует, что Феликс встрепенулся и слушает. – Я тоже очень хотел друзей, – продолжает он, медленно, потому что хочет сказать правильные слова. – И все время думал: найду ли я их, и как, и когда? – Он проводит указательным пальцем по темной ореховой поверхности стола, по корешку учебника математики, по стакану с холодной водой. – А потом я пошел учиться в университет и там встретил людей, которые почему-то решили стать моими друзьями, и они научили меня… да в общем-то всему. Они сделали и до сих пор делают меня кем-то другим, лучше, чем я есть на самом деле. Ты сейчас не поймешь, что я имею в виду, но поймешь когда-нибудь: мне кажется, единственная хитрость дружбы – это найти людей, которые лучше тебя – не умнее, не круче, а добрее, благороднее, снисходительнее, – и ценить их за то, чему они тебя учат, и прислушиваться к ним, когда они говорят что-то о тебе, какими бы ужасными – или прекрасными – ни были их слова, и доверять им, а это труднее всего. Но и прекраснее всего тоже.

Они оба долго молчат, прислушиваясь к стуку метронома: он неисправен и иногда начинает стучать сам по себе, после того как его уже остановили.

– У тебя будут друзья, Феликс, – говорит он наконец. – Будут. И найти их будет не так сложно, а вот сохранить – это тяжелый труд, но, честное слово, он того стоит. Намного больше, чем, скажем, латынь.

И тут Феликс поднимает на него глаза и улыбается, и он улыбается в ответ.

– Понятно? – спрашивает он.

– Понятно, – отвечает Феликс, по-прежнему улыбаясь.

– Чем займемся теперь, немецким или математикой?

– Математикой, – говорит Феликс.

– Отличный выбор, – говорит он и придвигает к себе учебник математики. – Давай начнем с того, на чем в прошлый раз остановились.

И Феликс открывает нужную страницу, и урок начинается.

III

Пудра

1

На втором курсе их соседками по Худу оказались три лесбиянки с выпускного курса, которые играли в группе «Жиробасы» и почему-то прониклись любовью к Джей-Би (а затем, постепенно, и к Джуду, и к Виллему, и в конце концов, хоть и неохотно, к Малкольму). Со дня выпуска прошло пятнадцать лет, две из этих трех лесбиянок теперь стали парой и жили в Бруклине. Марта была специалистом по трудовому праву в некоммерческой организации, Франческа – художником-декоратором, и регулярно общался с ними только Джей-Би.

– Потрясающие новости! – сообщил им Джей-Би однажды в октябре, во время пятничного ужина. – Звонили бушвикские сучки – Эди приехала!

Так звали третью лесбиянку – крепко сбитую темпераментную американку корейского происхождения, которая жила между Сан-Франциско и Нью-Йорком и вечно меняла одну невероятную работу на другую: когда они виделись в последний раз, она уезжала в Грасс учиться на парфюмера, а за восемь месяцев до того закончила курсы афганской кухни.