Хоровод воды - Сергей Кузнецов

– А ты знаешь, – сказал он Даше, – давай съездим на это место! Не удивлюсь, если там все по-старому.

– Какой ты глупый, – ответила Даша. – Его давно нет. Оно и существовало-то всего полчаса специально для тебя.

– А общепитовское блюдце – это святой Грааль, – сказал Никита, а сам подумал, что теперь уж не стал бы просить денег, попросил бы назад молодую беспечность, легкость, все то, что было когда-то потеряно, а может, только спрятано где-то глубоко в одной из его личных автономных временных зон, этих внутренних схронов, персональных архивов, потайных ларцов, шкатулок с секретом, тихих, покойных мест, где спят до поры Никита-младенец, Никита-мальчик, Никита-юноша.

52. Молодой и красивой

Движение маленькой кисточки по ногтю успокаивает. Ноготь гладкий, полоска ложится ровно. Можно раз за разом – покрасить и смыть, покрасить и смыть. Как Пенелопа. И тоже – в ожидании мужа.

Вот я сижу и жду, думает Маша, сижу и жду, в большой квартире, в антикварном кресле. А ведь ждать мне, в сущности, нечего. Жизнь моя прошла. Все, что могло случиться, уже случилось. Осталось только послесловие. И сколько бы оно ни длилось – все равно послесловие, не более того.

Вот я была девочка, росла с мамой и папой. Мне повезло, я ведь могла остаться в детдоме, но нет, меня забрали, я выжила, я даже иногда была счастлива. Ну, несколько раз. Наверняка. Хотя сейчас я не помню когда.

Вот мама и папа. Умные книжки. Мне было хорошо? Да, наверное, было хорошо. Но что мне от этого хорошо, которое осталось где-то там, в прошлом? Его ведь не возьмешь с собой, не перетащишь через тридцать с лишним лет, не будешь всю жизнь носить с собой в узелке.

В лучшем случае остается память. Но это – в лучшем случае. У меня – почти не осталось. Я помню какую-то ерунду – вот книжки помню, помню, как папа объяснял про переселение душ, помню, как луч солнца падал на кухонный стол. И чашку чая на этом столе.

Может, эта память – и есть память о счастье?

Мама и папа. Я ведь ничего не знала о том, как они жили до меня. Наверняка хотели иметь своих детей – наверное, не получилось. Наверняка мама огорчалась. Мама умела огорчаться, это да. Папа ее подбадривал. Наверное, он и предложил взять ребенка из детдома.

Если у меня не получится родить, я, наверное, все равно из детдома не смогу. Буду бояться, что он уйдет от меня, как я ушла от своих родителей.

Хотя, честно говоря, это ведь был несчастный случай. Если бы меня не увезли тогда на скорой, мы бы нормально простились. Я же знаю других детей, которые остались в России, когда родители уехали. И никто не делает из этого драмы.

Ну да, потому что это были их родные родители. Потому что дети им не говорили: Да кто вы такие, чтобы мне указывать, вы меня даже не рожали! Дернул меня тогда черт за язык!

Ну да, черт дернул – черт с меня и взыскивает.

Может, если бы я им сказала, что беременна, нашли бы они мне хорошего врача, все обошлось бы, и у меня сейчас был бы ребенок, и была бы я счастлива.

А так… как-то глупо вышло. Вся жизнь прахом из-за пустяка.

И вот я оглядываюсь – вся моя жизнь какая-то необязательная. Нелепая. Случайная. Такая, что даже не хочется сделать ее лучше. Пусть уж остается как есть.

Закончила я иняз – и выяснилось, что это не профессия, а так, дополнение к другим знаниям. Попереводила-попереводила пару лет – и бросила. То там работала, то тут – а зачем? Все равно деньги, что я заработала за всю жизнь, – это как Никита сейчас в месяц приносит.

Впрочем, наверное, еще и инфляция. Но все равно – нелепо все, глупо, случайно.

Ну вот, например, я люблю Никиту – но если бы я встретила в Крыму кого-нибудь другого, я бы его и полюбила. И, может, этот другой отправил бы меня к врачу на пару лет раньше, чем я выбралась сама. И у меня уже был бы ребенок.

Я люблю Никиту – а он меня любит? А он часто изменяет мне? А он не бросит меня, если я не смогу родить?

Вроде все это должно меня волновать – но мне все равно.

Мне кажется, мою жизнь трудно испортить. Это как книжка: не так уж важно, что напишут в послесловии. Особенно если еще до послесловия все уже закончилось плохо.

Можно взять лист бумаги, составить список того, что не случилось в моей жизни. Того, что уже никогда не случится. И даже список получается какой-то глупый. Лезет в голову всякая ерунда: Я никогда не буду заниматься любовью с женщиной. Спрашивается: мне что, когда-нибудь хотелось? Да нет. Но вот Алиска меня клеила когда-то, а я ей отказала. А теперь ведь никто меня не захочет – ни женщина, ни мужчина. Да, похоже сексуальную тему развивать можно долго. Но почему-то хочется написать: мне никогда больше не захочется заниматься сексом. То есть я знаю, что это, наверное, не так. Всякое может случится. Но все равно – не могу представить, что кто-то захочет ласкать мое тело.

Я когда-то была красивой, но сейчас, да, можно записать: я никогда не буду красивой.

Сморщенная кожа, исчезнувшая грудь, скулы выпирают, ребра – как у жертвы голодомора.

Разве что ногти на ногах красивые. Сейчас смою – и еще раз покрашу.

Что еще? Ну да, я никогда не приеду в Париж молодой. И в Нью-Йорк. И вообще: никуда, где я не была молодой, я молодой не приеду.

Значит, можно коротко: я больше никогда не буду молодой. То, что я не успела сделать, – я не успела.

Ну я же говорю: даже список получается глупый и бессмысленный. Все сводится к одному: я больше никогда не буду молодой и красивой.

Никогда молодой и красивой я не поеду в Париж или Нью-Йорк.

Никогда художники не нарисуют меня молодой и красивой.

Никогда я не буду молодой и красивой матерью.

Молодой и красивой – никогда.

Никогда.

Много лет назад я думала: вот заработаем денег, накупим, скажем, красивых тряпок, возьмем дорогую машину и поедем куда-нибудь. А тут понимаешь: все, приехали. Можно что угодно купить – но какую машину ни покупай, какие тряпки ни надевай, картинка все равно не сложится. Потому что мы оба уже никогда не будем молодыми и красивыми.

А ведь скажи кому – засмеют. Скажут: богатые тоже плачут. Но это совсем обидно: получить то, чего хотел всю жизнь, когда это уже не нужно.

Нелепо. Глупо. Случайно. Будто где-то есть маленькая дырочка, из которой вытекают все мои силы. Хватает только на то, чтобы сидеть вот здесь, с ногами в кресле, либо свернуться калачиком, либо снова и снова красить ногти, слушать голоса, видеть тени, опять и опять проживать чужие жизни, как свои, свою жизнь – как чужую, истончаться с каждым днем, самой понемногу превращаться в тень, в призрак, в напоминание о той, кем была когда-то.

Тут очень уютно сидеть. И все эти мысли – они словно лежат у меня на коленях. Я их баюкаю, перебираю, волосы им глажу. Все вот эти бесконечные молодой и красивой, глупо, нелепо, случайно, вот они все лежат у меня на коленях, словно спящие котята, словно мягкие игрушки, словно мои нерожденные дети.

Женщина должна рожать. Так записано. И если у нее нет детей, она рожает что-то другое. Вот я порождаю тщету и бессмысленность, нелепость и отчаяние, горе и безнадежность. Качаю на коленях, раздаю близким. Хотите понянчить? Возьмите, мне не жалко.

Женщина по имени Мария не может не рожать. Дева Мария родила Иисуса, хотя была девственна. А я простилась с девственностью еще в прошлом веке – а все ничего не могу родить. Ноль. Nihil. Пустота.

Мне кто-то говорил: пустота – это и есть Антихрист, отсутствие Христа.

Может, я мало старалась? Может, мне надо сделать еще одну попытку? Последний раз. Лечь в больницу, сделать все по правилам.

Может, и получится.

Надо Никите сказать сегодня вечером.

И еще, по поводу списка. Забыла добавить: никогда мама и папа не будут на моей свадьбе.

53. Реинкарнация. Павел

Некому взять за руку перед сном. Павел просыпается от этой фразы. Что за глупость?

Хотя в самом деле некому. Что, Леха или Михась его за руку возьмут? Смешно.

Было в этой фразе что-то неправильное. Будто он жалуется. Будто это необходимо: чтобы кто-то взял за руку перед сном.

Вот в кубрике спят еще пять мужиков, их тоже некому взять за руку. Они, между прочим, не жалуются. Правда, где-то на берегу у них есть жены – может, в самом деле перед сном берут за руку, кто же об этом расскажет?

Павел выходит на палубу, закуривает. На левом берегу – ни огонька. Ни деревень, ни пастушечьих костров, ничего. Волга кажется безбрежной, как море. В антрацитовом небе – ломтик месяца.

Последний год все больше отдыхающих путешествуют по Волге, стоят днем у борта, смотрят на проплывающие берега, на спокойную воду за бортом. И все спрашивают: где тут снимали фильм? Все такие радостные, довольные. Простые советские люди, такие же, как Павел.

Когда каждый день видишь столько людей, все время кого-нибудь вспоминаешь. Вот вчера попался на глаза крупный мужчина в красноармейской форме, с седыми усами и грубыми крестьянскими руками. Павел почему-то отца вспомнил: как перед уходом на германскую войну тот их с сестрой подбрасывал в воздух и ловил. Сестренка была маленькая, только смеялась, а Павлу было уже восемь, он кричал: Выше, выше! Братья молча стояли на крыльце, и только мать плакала, будто знала: отца они видят последний раз.