Портрет героя - Мюд Мечев

— А где же твой домик, Ваничка? — ласково спрашивает он.

— Втам! Втам! — кричит Ваничка и показывает на белеющую крышу высокого дома.

— Ну а какой он, черт?

— У-у! — Ваничка оттопыривает уши руками и вытягивает шею.

И мне кажется, он кого-то изображает…

Славик дает Ваничке двадцать копеек и, коротко бросив мне: «Пока!» — быстро бежит к «поднятому воротнику».

XXIX

А я иду к Большетелову. Прохожу мимо деревянного забора усадьбы Льва Толстого, потом — длинное унылое здание бывшего театра кукол Халатова. Здесь работал мой отец, и я приходил к нему и смотрел на его яркие декорации.

Во дворе Большетелова, на месте сломанного в начале войны забора, — ряд высоких свежеоструганных столбов, они опоясывают всю территорию. Я останавливаюсь около деревянных решетчатых ворот, обтянутых проволокой. «Запретная зона! Вход воспрещен!» В проходе у будочки топчется часовой в белом полушубке, шапке и валенках. Подхожу ближе.

— Прахади!

Я вижу скуластое смуглое лицо с глазами-щелками.

Медленно иду вдоль проволочного заграждения: за ним люди, одетые в длинные ватные бушлаты, грузят на машину битый кирпич и строительный мусор. Из дома Большетелова они выходят с носилками, нагруженными всяким хламом, сваливают его в кучу, а потом медленно и лениво бросают в кузов стоящей машины. Несколько темных фигур складывают отдельно от кирпича и мусора куски досок. В середине двора тлеет костер. Около него сидит человек в полушубке с немецкой винтовкой на коленях, а рядом на снегу подняла острую морду вверх овчарка.

Один из заключенных берет из кучи несколько коротеньких досок и, держа их в охапке, не спуская с меня взгляда, несет эти доски в сторону. Дрова! Он кладет их рядом с большой кучей мусора и почему-то опять смотрит в мою сторону.

— Мальчик! — слышу я тихий голос за спиной. — Отойди от ограды. Что тебе здесь надо?

А старик в зековском бушлате засыпает доски и брошенный рядом с ними предмет снегом. Я иду прочь, а невидимый мне человек сзади шепчет:

— Он тебе что-то бросил! Скоро их увезут, и все будет открыто!

«А вдруг… он бросил мне письмо? Боже! А вдруг… это мой отец?! Это он! Но почему без очков? И как он попал в Москву? Значит, он не на Севере? Ну, конечно, это он! А как аккуратно он сложил дрова, как незаметно засыпал их снегом! Конечно, это он! Он узнал меня!»

С бешено колотящимся сердцем, забыв обо всем, я хожу по переулку. Раз тот человек сказал, что их увезут, значит, приедет машина? Но когда же? Я дрожу от холода, от нетерпения, стучу одной ногой о другую и делаю большие круги, огибая площадь и снова возвращаясь в этот переулок.

В который уже раз я прохожу мимо желтого старинного дома на углу, и вот, когда, продрогнув до костей, делаю пятнадцатый круг, у стены с объявлениями вижу Чернетича.

«Вот кто поможет мне! Кто не скажет ни единого слова! Вот кто не выдаст меня! Он ведь — как Тимме!»

— Драго! Здравствуй!

— Что с тобой? — Он непроизвольно оглядывается.

Тихо. Никого нет. И тут наконец я вижу эту машину.

Обыкновенная полуторка. Она заворачивает с Садового.

— Драго! Я… я не знаю, что мне делать! Может быть, здесь — мой отец! — Я показываю на переулок. — И, кажется, он бросил мне письмо!

— Молчи и пошли.

Я иду за ним. Столбы ограды и проволока. Заключенные строятся. Солдат с собакой обходит двор. Двое других говорят что-то темной массе заключенных, стоящих правильным четырехугольником посредине двора. Горячий пар идет от погашенного костра. Вот заключенные подняли руки над головами, и солдат, быстро проходя между рядами, ощупывает некоторых из них.

Редкие прохожие идут по другой стороне улицы, не глядя на происходящее и стараясь как можно скорее пройти это место. А мы все идем вдоль забора, и я не отрываю взгляда от старика небольшого роста. Он стоит крайним в ближайшем ко мне ряду, подняв, как и все, руки.

Машина въезжает во двор.

— Ты узнал его? — шепчет Чернетич.

— Может быть.

Мы проходим переулок, и Чернетич тащит меня в подъезд.

— Надо подождать, — говорит он.

А когда мы снова подходим к воротам, то видим, что несколько стариков, старух, мальчиков и девочек собралось на противоположной стороне улицы, и все они смотрят на ворота зоны. Кренясь в разбитых колеях, оттуда выезжает машина. Тесно прижавшись друг к другу, сидят заключенные. Напрасно я стараюсь разглядеть в машине того старика. Неразличимые в сумерках лица заключенных, похожие друг на друга, сереют светлыми пятнами… За ними, подняв воротники и обняв обеими руками в больших меховых рукавицах немецкие винтовки, сидят солдаты, привалившись к углам бортов. Между ними торчат из-за бортов острые уши овчарки. Из будочки выходит часовой, забирается в кабину, захлопывает за собой дверцы, и машина, вздрагивая, ползет по улице в сторону Садовой…

Я смотрю ей вслед, а народ с противоположной стороны улицы как по команде бросается во двор, как если бы брал штурмом какую-нибудь крепость; и мы с Чернетичем тоже вбегаем вместе с ними в открытые, обтянутые колючей проволокой ворота.

Я обгоняю всех, за мной бежит Чернетич. Вот дом Большетелова с разбитыми окнами… Мусорные кучи, гора битого кирпича, железные, торчащие из снега балки… Здесь должна быть эта вязанка! Я спотыкаюсь и падаю, ощущая во рту вкус крови. Шарю руками в сугробе… И вот вытаскиваю эти обломки дерева и доски! Они аккуратно связаны проволокой. Я трясу вязанку. Доски рассыпаются — ничего нет! Я разбираю эти доски по одной… Ничего!

— А ну отойди! — слышу я. Обернувшись, вижу дядьку средних лет в морском бушлате и ватных брюках.

— Мое! — заявляет он и, оттолкнув Чернетича, делает шаг ко мне. — Подними! — нагло и коротко приказывает он мне и заносит надо мной, сидящим на корточках, свою громадную ногу, обутую в солдатский валенок.

— Извините, — говорит Чернетич твердо, — эти дрова — наши!

Не обращая на него внимания, сплюнув ему под ноги, мужик шипит на меня:

— А ну, жид! Завяжи и подай!

Продолжая шарить в снегу в поисках письма, я в то же время не спускаю глаз с его ноги. Мужик нагибается к обрезкам. Чернетич все так же спокойно говорит ему:

— Прошу вас, оставьте дрова! Это — наше!

— На них написано, что они ваши?! Параша! Рабинович несчастный! Сука!

В ответ Чернетич молниеносным движением ноги выбивает у него из рук кусок дерева. Я вскакиваю. Мужик молча поворачивается к Чернетичу, взмахивает правой… Поздно! Чернетич уже выбросил вперед левую руку! Мужик охает и хватается обеими руками за живот. Секунду он еще держится на ногах не в силах открыть рот.

— Жид!

Сделав шаг назад, Чернетич ударом ноги довершает начатое. Издав урчащий звук, мужик как подкошенный падает на колени. Еще миг — и он на четвереньках. Еще секунда — и он на снегу.

— Быстро! — шепчет мне Чернетич. — Быстро!

Я шарю по снегу, он собирает дрова. Молча на приличном расстоянии на нас смотрят зрители — старики и дети.

— Когда пойдем мимо, отвернись! — Чернетич уже связал проволокой дрова, а я все не могу найти… — Нельзя больше ждать!

— Сейчас, Драго, сейчас!

Я шарю и шарю. Мои руки окоченели. Из-под кирпичей торчит что-то темное. Рукавица! Есть! Письмо в ней!

Держась вдвоем за эту вязанку, мы бегом, отворотив лица от собравшихся, мчимся к воротам.

— Бандиты!

Мы выбегаем на улицу, и тут нам навстречу из-за угла, как с неба сваливается, вся в мехах, блестя золотыми очками, фигура полного человека.

— Ах! — в ужасе произносит фигура и поднимает руки к лицу, как бы защищаясь от удара. Стоя с поднятыми руками, топчась на месте, она загораживает нам путь. Мы легонько толкаем это чучело в мехах, желая его обогнуть. Издав пронзительный вопль, как если бы его резали, так, что у нас звенит в ушах, этот человек, подняв руки, как в фильме, валится на снег… и так и остается лежать.

— Бандиты! — слышим мы сзади.

— Караул!!! — Это уже кричат на всю улицу.

— Бежим!

И мы мчимся так, как только можем. Сейчас должен быть тот подъезд, где я однажды уже прятался с женщиной и стариком. В тихом переулке никого нет, кроме нас. Тяжело дыша и поминутно оглядываясь, мы забегаем в это парадное. Я ощупываю рукавицу.

— Драго! А вдруг это не мой отец?!

— Достань письмо!

Я вынимаю письмо, сложенное в треугольник, и под синим светом чудом сохранившейся лампочки читаю: «Умоляю Вас, кто бы Вы ни были, послать это письмо по адресу…» Это написано на треугольнике четким почерком химическим карандашом.

— Нет, — тихо говорю я, — это писал не мой отец… — и разворачиваю письмо.

«Дорогие Мариночка, Любочка, Верочка! Я живу хорошо. У меня все есть. Работаем немного. Я хорошо одет. Мои окна — на юг. Я прошу вас сделать следующее: возможно, я поеду обратно тем же путем, оденьтесь теплее и на этой неделе ходите и стойте по очереди, держа в руках газету, перед нашей церковью в Быкове, глядя на железную дорогу. Может быть, я вас увижу и пойму — по газете, — что все в порядке. И вы — живы!»