Ребенок - Евгения Кайдалова

Прямо в ответ на мои мысли раздался междугородный звонок. Разумеется, из Австрии – наверное, любая мать на свете хоть в какой-то мере обладает телепатическими способностями! Слушая бодро-лживый рассказ Антона о том, как хорошо обстоят его дела, я поднялась и вышла из кухни. Я была бы рада если не провалиться сквозь землю, то на время выброситься в окно. Когда я вернулась, услышав, что разговор замолк, Антон продолжал стоять у телефона, крепко придавливая к рычагу трубку: он словно боялся, что из нее сейчас раздастся самый главный материнский вопрос.

Я заканчивала этот день на исходе сил. Коляску мы с собой не привезли (Антон сказал, что умрет от стыда, если я появлюсь на улице с таким допотопным экипажем, к тому же охромевшим на одно колесо), и я, пришибленная переездом, была лишена возможности хоть как-то отвести себе душу, бродя по аллеям парка. Весь день ушел на тупую рутину – обустройство нового быта, а вечером я стащила с кровати одеяло и подушку и легла на полу. Оказалось, что если лежать на одном конце одеяла, а накрываться другим, то получается нечто вроде спального мешка – тепло и довольно мягко. С этим я и заснула. Илья, имевший все права на кровать родителей Антона, возвышался надо мной, как памятник на пьедестале.

– Тебе не нужно ехать на занятия? – спросила я на следующее утро, видя, как Антон безо всякой спешки бродит по кухне и заваривает молотый кофе в кофейнике.

Он приподнял брови:

– Сегодня же воскресенье!

Для меня это слово уже почти ничего не значило – так, полузабытое понятие из прошлого. Благодаря ребенку я угодила совсем в другой мир, в тот, где календарь не был помечен светлыми днями отдыха и развлечений. Сегодняшний день оказался не похожим на предыдущие только тем, что в мою жизнь вкатилась приобретенная Антоном без моего участия новая коляска. Роскошной расцветки. Модной марки. С кучей каких-то наворотов и прибамбасов (на ручке даже висела хозяйственная сумка), но настолько же смехотворная в российских реалиях, как розовый фламинго в сибирской тайге. Колеса были маленькими и едва одолевали снег. Стенки были не слишком плотными и за милую душу пропускали любую влагу – приходилось накидывать на коляску специальный дождевик, и воздух с трудом попадал к ребенку через маленькое окошечко. Ручка находилась слишком низко (производители-китайцы не учитывали, что бывают на земле люди другого роста), и когда Антон решил прокатить Илью в новом экипаже, ему пришлось неловко сгибаться. Больше такие попытки не повторялись.

С понедельника жизнь немного вошла в свою колею. С утра Антон уехал на занятия, и я вздохнула спокойно, начиная мало-помалу осваиваться на новом месте. Когда же я почувствовала, что мой новый быт окончательно устаканился, наступила пятница. Целая неделя жизни словно растворилась, не дав мне времени опомниться, и только в последний ее день, гуляя со спящим Ильей, я смогла трезво взвесить плюсы и минусы своего нового положения.

Огромным плюсом был тот район, куда я попала. Вместо коптящих труб и унылых мостовых – картинно клонящиеся под снегом ветви кленов и чинные аллеи парка. Вокруг – ни одного испитого лица, а когда до тебя долетает чей-то разговор, то он не состоит из мата и плевков. От стоящих вдоль моего пути зданий не хочется тоскливо отводить глаза, напротив, подчас я специально останавливаюсь на них полюбоваться, и уж конечно, взгляд нигде не утыкается в беспросветные бетонные заборы. Я готова молиться даже на воздух, которым дышу, потому что с ним в легкие ребенка не летит заводская гарь.

Но на каждый большой плюс положен приличный минус: попав в это райское место, я полностью утратила звание человека самостоятельного. На квартире у Серафимы передо мной всегда стоял пусть жалкий, но выбор, в какую сторону шагнуть, а от какого пути отказаться. С той минуты как нас с Ильей стал обеспечивать Антон, каждый шаг подлежал согласованию. Разумеется, мне не было сказано об этом напрямую, но такой расклад просто подразумевался. Смешно подумать, но я даже в приступе отчаяния уже не имела права просто взять да и набрать мамин телефон! Сперва следовало произнести пароль: «Извини, ты не против, если я буду иногда звонить домой? Скажем, раз в две недели?» Конечно, Антон не отказывал, тем более что я просила лишь о насущных вещах, но необходимость каждое свое желание предварять словом «извини» вскоре стала доводить меня до белого каления: в конце концов, перед кем я была виновата?! Чтобы избежать новых просьб, я вынуждена была держаться строго в оговоренных рамках. Значит, если я сказала (немного не рассчитав растущих потребностей Ильи), что ребенку нужна одна большая упаковка памперсов в месяц, то должна умереть от усталости, но уложиться в регламент, иначе – снова проклятое «извини». У меня, конечно, оставалось какое-то количество собственных денег, но это был неприкосновенный стратегический запас – вдруг все же придется уезжать домой?

Единственное, на что я позволила себе потратиться (речь шла о моем личном удобстве и просить Антона было неуместно), – это на скат для коляски. Маленьким колесикам было страшно неудобно забираться по лестнице, а у меня не хватало сил два раза в день вносить ребенка в его экипаже вверх по ступенькам. Найдя в подвале слесаря, я попросила его соорудить нечто вроде рельсов, идущих от самого входа в парадное к лифту, и отдала ему последние свободные деньги с настоящей радостью: я заплатила за то, чтобы у меня не дрожали ноги и не отнималась спина. Но это был случайный маленький плюсик в рамках большого минуса.

Великим благом было наличие у Антона стиральной машины. Впервые бросив в нее пеленки и включив нужную программу, я вздохнула с таким облегчением, с которым, наверное, вздыхает каторжник, если его кандалы вдруг заменить простой веревкой. Теперь, когда стирка перестала съедать по нескольку часов жизни в день, я доходила до такой распущенности, что по десять, а то и по пятнадцать минут смотрела телевизор. А спать я ложилась уже не в половине второго ночи, а в самом начале первого.

Хорошим противовесом этому плюсу была необходимость по полной программе вести хозяйство. Но «à la guerre comme à la guerre!». Договор заключен, и отступать некуда. Обеды с обязательной варкой супов и рубкой салатов, генеральная уборка трехкомнатных хором, вечные тревоги по поводу того, все ли брюки и рубашки перестираны и переглажены… Когда я, взмокшая от усталости, лезла в кухне на табурет, чтобы развесить выстиранное белье, а Антон, удобно устроившись в кухонном уголке, лузгал семечки и рассказывал мне, чьей победой окончился КВН между химфаком и физфаком, мне до смерти хотелось оборвать бельевые веревки и обрушить груду мокрых пеленок ему на голову. А заодно с пеленками – и потолок, и крышу его высокомерного дома, и безучастное ночное небо. Потом я напоминала себе, чья квартира кормит меня и дает мне приют, и оборачивалась к своему покровителю с любезной маской на лице, не давая вырваться наружу ни единому слову из тех, что кипели в мыслях.

Несомненным и значительным плюсом было то, что с переездом к Антону закончилось мое одиночество. В каких бы отношениях ты с человеком ни был, вам все равно приходится разговаривать, а то я уже начала забывать, что такое язык. Кроме того, на новом месте я ощущала пусть тоненькую, но связь со всем остальным человечеством: Антон приносил новости из дома-муравейника, Антон болтал с друзьями по телефону… В парке мне было легко познакомиться с другими молодыми мамашами, я уже со многими раскланивалась, перебрасывалась парой слов или вместе толкала коляску по узеньким аллеям.

Минус к этому плюсу появился с неожиданной стороны. На следующий день после того, как мне установили скат для коляски, я подъезжала к дому, заранее радуясь тому, что коляска больше не будет отрывать мне руки. На скамейке перед подъездом сидела одинокая бабулька.

– Здравствуйте.

В качестве приветствия бабулька подняла указующий перст и навела его на скат:

– Вот это – ваша работа?

– Моя… То есть это слесарь…

– А по какому праву вы это сделали?!

Я была настолько ошарашена этим прокурорским тоном, что поначалу отвечала робко.

– Мне так удобно… завозить коляску…

– Вы в этом доме без году неделя – и свои порядки здесь устанавливаете?!

Теперь бабулька начала трястись от гнева, а я успела прийти в себя и собрать силы для обороны.

– В чем, собственно, дело?

– Да ваши железяки людям пройти не дают! Старые люди вынуждены бочком пробираться, чтобы только ей было удобно.

Я беспристрастно посмотрела на скат. По обеим его сторонам было добрых полметра для прохода.

– Здесь же достаточно места!

– Кому это достаточно?! Где достаточно?! Только въехала – и будет здесь что-то переделывать. Убирайте это все немедленно! Да я в милицию сейчас позвоню!

Последняя угроза окончательно уверила меня в том, что бабулька беснуется от собственного бессилия. Ведь она не хуже меня знает, что милиция, заваленная делами о заказных убийствах, откровенно посмеялась бы в ответ на предложение разобраться с несанкционированной установкой ската. Но откуда такая злоба? Из подъезда вышли две другие бабульки, первая с криком призвала их в свидетели, и против меня объединилась целая коалиция. Мне бы следовало, не реагируя, завозить коляску наверх и закрывать за собой дверь, но я стояла как загипнотизированная их ненавистью ко мне. Вот он, воспеваемый во всех печатных изданиях русский народ-богоносец, прокладка между Востоком и Западом, носитель какой-то там вселенской идеи! Что случилось с этими старыми женщинами? Настигшая их в юности война? Голодное десятилетие разрухи? Годы, убитые на стояние в очередях и на ожидание светлого будущего? Рухнувший во время перестройки привычный миропорядок? И вот – последняя капля: невесть откуда появляется неизвестно какая девчонка и без спроса меняет привычный облик их подъезда. Пожалуй, их можно понять, но вот смириться с ними, пожалуй, нельзя. К ярости всех присутствующих (которых было уже пятеро), я усмехнулась и молча повезла Илью наверх.