Ребенок - Евгения Кайдалова

– Инка, послушай, бабушка – медик, она знает, что говорит. Искусственное питание ничем не хуже – сейчас такие технологии! Вы просто побудете в разных комнатах, пока ты не поправишься, и бабушка будет ухаживать за ним сама. Ты не бойся: она же двоих детей вырастила, да еще меня. – Антон смущенно улыбнулся. – А через недельку…

– Через недельку у меня пропадет молоко.

– Это не страшно! – Тут в комнату вошла уже сама Мария Георгиевна. – Сейчас такая плохая экология, а вы, современные, едите одни чипсы со сникерсами, так что в молоке у вас ничего полезного нет. Уж лучше кормить ребенка смесями – туда-то кладут все нужные витамины.

Думаю, что если бы Мария Георгиевна нарочно захотела восстановить меня против себя, она не нашла бы для этого лучших слов. Но я промолчала в ответ, собирая силы для решающей акции протеста. Бабушка Антона восприняла мое молчание как нерешительное согласие.

– Давай-ка я его возьму, а ты лежи, поправляйся. И не волнуйся: я его обихожу лучшим образом – по всей науке.

Она протянула руки к ребенку.

Я тут же накрыла Илью краем своего одеяла, обняла поверх рукой и прижала к себе. Пусть попробуют отобрать! Родившаяся в роддоме ненависть к нашей медицине (ведь за Ильей собирались ухаживать по всей науке!) взмыла в душе и помогла мне обрести злые черные крылья. Болезнь оказалась отброшена – я была готова к борьбе. К вечной материнской борьбе за благополучие своего ребенка. Если бы потребовалось, я бы зубами вцепилась в сухую морщинистую руку, тянувшуюся отнять у меня Илью.

Глаза я закрыла – мне не хотелось смотреть на своих врагов, а каждый их маневр я и так ощутила бы внутренним чутьем. Не знаю, какими взглядами обменивались надо мной Антон и Мария Георгиевна, но немного погодя они ушли. Я с облегчением провалилась в свою болезнь.

Остаток этого дня так и прошел – в провалах и мучительных выползаниях из провалов. Выбираться в жизнь приходилось тогда, когда Илья беспокоился от голода. Все время, пока он бодрствовал, я проводила в почти бессознательном состоянии, следя лишь за тем, чтобы ребенок не свалился с кровати. В какой-то момент я нашла в себе силы, добралась до упаковки с памперсами, вытряхнула их и отдала Илье плотный, весело шуршащий пакет. Он стал играть им, как котенок, лежа на спине, крепко стиснув полиэтилен ручками и шумно колотя по нему ногами. Когда ему надоедало шуметь пакетом, он барахтался вокруг меня, теребил мои руки, одежду, лицо, дергал за волосы. Примерно через час такой возни Илью одолевал сон. Тогда позволяла себе отключиться и я. Бороться с болезнью приходилось в одиночку: Мария Георгиевна проводила время на кухне в разговорах с Антоном. Видимо, бабушка в красках расписывала, каким идиотизмом с его стороны было связаться с провинциалкой. Один раз она зашла и предложила погулять с Ильей. Я была уверена, что под предлогом прогулки она увезет его от меня, и со всей возможной твердостью пробормотала, что никому не отдам ребенка. После зашел Антон и сказал, что я веду себя неразумно. Я швырнула в него подушкой, которая, не долетев, упала на полдороге. Тогда меня оставили в покое до утра.

Утром я почувствовала себя немного лучше. Отчасти потому, что в момент моего пробуждения квартира была безмолвна. Значит, страшная бабушка уехала и очередная опасность миновала, словно закончился ночной кошмар…

Выпив аспирин и окончательно окрепнув духом, я пошла на кухню и поняла, что страшный сон смешался с действительностью, совсем как в фильме «Кошмар на улице Вязов». Мария Георгиевна сидела на стуле и покачивала Илью на руках.

– Отдайте! – сказала я с ненавистью к захватчикам.

Она испуганно обернулась, и мне стало если не стыдно, то неловко. Нет, эта старая женщина не могла быть врагом, должно быть, я обозналась. Она смотрела так растерянно и жалко, словно это я хотела отнять ее ребенка, а не она – моего. Меня поразили очень правильные черты ее лица, более тонкие, чем у Антона, в чем-то даже аристократические; обезобразить их не смогла и старость. Вчера я не успела ее рассмотреть, и сейчас неожиданно благородный облик противника привел меня в замешательство. Вдобавок она носила очки. И эти очки были точно такой же формы, что и у моей мамы. Я почувствовала, что растеряла всю свою ненависть – главное, если не единственное мое оружие.

…Мама ходила в очках не всегда, она надевала их только во время чтения. И больше всего я любила смотреть на нее именно в эти минуты, когда мама, неизменно стойкая и жизнерадостная, начинала казаться такой трогательно слабой от своей дальнозоркости. И мама всегда так бережно прикасалась к книгам…

Мама в очках с книгой в руках, женщина в тех же самых очках с ребенком на руках… В сознании что-то столкнулось и наложилось друг на друга. Теперь Мария Георгиевна не могла быть моим врагом.

Она безропотно протянула мне ребенка и одновременно с ним – марлевую повязку, которой врачи закрывают нос и рот. Говорила она вежливо, с оттенком извинения в голосе.

– Вот, надень, пожалуйста, – грипп передается воздушно-капельным путем…

Я не стала возражать. Но меня очень удивил этот резкий переход от командирского тона к полному смирению.

Последующую неделю, пока я окончательно не встала на ноги, Мария Георгиевна вела себя безупречно. Она проверяла мою температуру и давала таблетки. Она предупреждала о возможных осложнениях после гриппа и рассказывала, как их избежать. Она готовила еду и меняла Илье подгузники. Она без конца проветривала комнаты и вывозила Илью гулять. Она постоянно держала его на руках, принося мне только для кормления. Впервые за все время, прошедшее после родов, я получила отпуск – отпуск от ребенка.

Теперь, когда я занималась им не целый день без перерыва, а в общей сложности несколько часов, я впервые начала получать от общения с ребенком радость. Я даже успевала по нему соскучиться и, лежа в ожидании Ильи, вспоминала все милое и забавное, что происходило с ним в эти месяцы, но оставалось неоцененным из-за постоянной, тяжелой усталости.

…Когда ему было месяца два, он неотрывно смотрел на горящую лампу. Я даже переложила его в кроватке так, чтобы свет не испортил ребенку глаза, но Илья упорно таращился на любой осветительный прибор, что попадал в поле его зрения. Почему его так притягивал яркий свет? А почему взрослых людей так манят огни большого города?..

…В этом же возрасте он спал с поднятыми кверху руками – меня всегда смешила эта поза сдающегося солдата. А когда я клала его, распеленутого, на диван, ручки и ножки дергались так, словно их хозяин пытался сбежать с несуществующего поля боя на все четыре стороны сразу…

…Примерно к трем месяцам на темени у него протерлась лысинка. Прибавьте к этому страшную сосредоточенность во время сна – и получится маленький мудрец, решающий после обильного молочного обеда все мировые проблемы сразу…

…Тогда же он стал агукать. Раньше я думала, что этот звук, произносимый младенцами в книжках, настолько же условен, насколько условно «гав» из уст собаки. Но у Ильи выходило настоящее «агу», правда, с невнятным гортанным «г». Месяцем позже к этому добавились совершенно невообразимые звукосочетания типа «бгдых», «агхым», «абдых». Однажды в то время я увидела на полке магазина минеральную воду «Архыз» с изображением Кавказских гор на этикетке и задалась вопросом: а не повлияло ли место зачатия Ильи на его лингвистические способности? Что, если он пытается заговорить со мной на кабардинском или балкарском языках?..

…Сейчас, ближе к пяти месяцам, он научился по-настоящему – по-детски – заливисто смеяться. В ванне он устраивал сущее цунами, изо всех сил колотя по воде руками и ногами – теперь Илья уже умел ими управлять. А когда его клали рядом со мной перед кормлением, он точно так же изо всех сил улыбался мне, во всю ширь открывая рот. Я целовала его и с наслаждением принюхивалась к его волосам…

– А почему ты его не взвешиваешь до и после кормления? – спросила Мария Георгиевна. В ее тоне снова отчетливо проступила строгость.

Я не делала этого по двум причинам: во-первых, у меня не было весов, а во-вторых, я не видела в этом необходимости. Илья спокойно спал восемь ночных часов, а днем выдерживал четкие четырехчасовые промежутки между едой.

– Откуда ты знаешь, хватает ему молока или нет?

– Я же вижу.

– Интересно, что ты можешь видеть?!

Последняя фраза была произнесена с раздражением. Как только я выздоровела, Мария Георгиевна круто изменила свою линию поведения. Она стала такой же, как и при нашем первом знакомстве, – строгость, приказной тон. Более того, привыкнув за неделю распоряжаться домашними делами, бабушка Антона не желала вновь уступать мне эту привилегию. Правда, всю черную работу выполняла я, но только по ее указанию: «Тебе обед не пора готовить?», «Интересно, когда ты собираешься убираться?», «Сейчас придет Антон – давай накрывай на стол!»