Ребенок - Евгения Кайдалова

– Чтобы ты не уезжала.

Мне стало так страшно, словно я вместо преступника убила невиновного. «Это не я! – твердила я себе. – Это моя бессонница, адская усталость, это шок от Марии Георгиевны, это месяцы тоски и одиночества, страх за Илью, унижения роддома, потерянная любовь и растерзанные надежды – все, что называется емким словом "материнство". Кошмар, превративший меня в озлобленное животное. Расстанусь ли я когда-нибудь со своим звериным оскалом?»

– Что мне делать? – безнадежно спросила я.

– Для начала хорошо бы купить пластырь.

Пригнувшись и всеми силами стараясь увернуться от новой встречи взглядами, я выбралась из своего угла и помчалась вниз по лестнице. Через четверть часа я, не поднимая глаз, высыпала в подставленные руки Антона все виды пластыря, что нашлись в аптеке. Мы начали примерять их к царапинам, но ни один не мог охватить такую нешуточную поверхность раны. Наклеивать же их друг возле друга было проблематично – царапины шли почти вплотную одна к другой – единым фронтом. Наконец Антон махнул рукой на свое исцеление:

– На мне все заживает как на собаке.

От этой в общем-то совершенно невинной фразы я вдруг расплакалась, чувствуя к нему резкую жалость: выходит, я обошлась с ним как с собакой! Да, именно так оно и было, а собака… собака беззвучно все стерпела от хозяйской руки.

Голова у меня шла кругом, а мир переворачивался с ног на голову прямо на моих глазах. Или, наоборот, вставал на ноги… Кто мы друг другу – связанные одними лишь воспоминаниями бывшие любовники или близкие люди, больше года жившие в разладе с занозами в душе? Почему мы не можем и полшага сделать навстречу еще не ушедшей от нас, еще поджидающей любви?

Но похоже, этот шаг уже совершен. Ведь все предшествующее время, с самого момента разрыва, мы с Антоном ни разу не дотронулись друг до друга, и один из самых радостных и прочных видов контакта, что существуют в природе, – телесный – был для нас недоступен. Теперь же я пробила брешь в этой стене взаимной недоступности. Жестоким способом, но дело было сделано – мы соприкоснулись. А сейчас, когда я заплакала от жалости к Антону, он нерешительно протянул руку и коснулся моего плеча.

Я прижалась к его руке щекой, и он провел кончиками пальцев по моему лицу, вытирая слезы. Я вскинула голову, и секунду мы просто смотрели друг на друга, а затем молниеносно сшиблись в объятиях, словно камни, сорвавшиеся со стоящих рядом гор. Мы целовали друг друга с такой лихорадочной поспешностью, словно у нас на это были считанные минуты. Когда мы вскочили на ноги и наконец-то прижались друг к другу так, чтобы слиться бедрами, животом, грудью, я не узнала собственное тело, которое считала таким же отслужившим свое и распавшимся на куски, как потухшие угли. Я была крепкой и стройной подставившей ветви горному солнцу сосной, из меня сочилась душистая смола, а по коре стлались языки браконьерского пламени. Впервые за весь этот год мне до смерти хотелось жить, жить и самозабвенно предаваться огню, вспыхивать от каждой бесшабашной искры.

Полымя охватило меня в считанные секунды, я забыла о том, что между мной и Антоном стоит ребенок, и огонь, не видя препятствий, взял нас обоих в испепеляющее кольцо.

XX

Это было так же замечательно, как тогда, в горах, или даже еще лучше. Ведь если что-то начинается очень хорошо, а потом становится по-настоящему классно, то это воспринимаешь как само собой разумеющееся. «Завтра будет лучше, чем вчера!» А вот если сначала – полное дерьмо, а потом – полный улет, то от этого контраста просто крыша едет. Как будто сидел ты в деревенском сортире, где снизу подпирает, а потом вдруг – хоп! – и сидишь в ресторане на Останкинской башне. «Седьмое небо» он называется, что ли? Я там был один раз, когда родителей провожал в Австрию.

Она после этого сразу заснула, а я вышел на балкон, оперся о всякие там горшки с цветами, и мне захотелось заорать во все горло что-нибудь восторженно-глупое, типа «Эй вы, козлы, а жить-то как хорошо!», заорать так громко, чтобы снег посыпался с деревьев и сработала сигнализация у всех машин. Представляю, куда меня хором послал бы в ответ наш вечно хмурый народ! Но мне было так по кайфу, что я бы с удовольствием услышал даже адрес всем известной матери, и от крика наш двор спасло только то, что Инка спала в соседней комнате.

Вот что ей, оказывается, было нужно! Надо бы догадаться раньше, но она вечно держалась так, как будто проглотила сосульку и та никак не растает у нее внутри. Мне было страшно до нее даже дотронуться, не то чтобы… Ну да ладно, лучше не вспоминать, а то представишь ее такую… замороженную… и самого как будто окатили ледяной водой. А после этого она изменилась, как от волшебной палочки, уж простите за каламбур! Стала такой, какой была до ребенка, – теплой, ласковой. И бессонницу как рукой сняло.

На следующий день, когда я поехал в универ, люди в метро отсаживались от меня подальше – уж больно хороши были багровые полосы на лице! Однокурсникам, которые тоже выпучили глаза, я сказал, что шел мимо кладбища и на меня напали сатанисты, которым нужна была кровь для какого-то своего ритуала. Сатанистов я, конечно, вырубил и оставил валяться среди могил, а на голову каждому надел пустую коробку, чтобы, когда он очухается, думал, что лежит в гробу. Я врал с таким расчетом, чтобы эту брехню уж никак нельзя было принять за чистую монету, но через пару часов о моем кладбищенском подвиге шептались чуть ли не в каждой аудитории. После последней пары меня вызвали к декану. Вячеслав Петрович вышел из-за стола, пожал мне руку и сказал, что весь наш факультет в его лице гордится проявленным мной мужеством в борьбе с темными силами общества. Он предложил вызвать корреспондента внутриуниверситетской газеты, но я упросил его оставить мою славу исключительно в стенах геофака: вдруг до сатанистов дойдет заметка, они узнают мое имя, выследят и принесут-таки кому-нибудь в жертву! Декан согласился, что не стоит подвергать меня такой опасности.

Когда я рассказывал все это Инке, она от хохота каталась по кровати, и я подумал – как славно, когда девчонка вот так нормально, по-человечески себя ведет. Пока она держалась со мной как на официальном приеме, я и не чувствовал нас одной семьей; так, я – сам по себе, а женщина с ребенком – сами по себе. И я для них – не близкий человек, а источник средств к существованию.

Теперь мы по-настоящему стали друг для друга родными. Это совсем другое ощущение – когда приходишь домой и знаешь, что тебя хотят там увидеть, – все равно, что окунаешься в теплое море. Раньше я отпирал дверь с таким же чувством, с которым, поеживаясь, спускался по лесенке в бассейн: прохладно, и вода не «живая» – отдает хлоркой, но плыть надо. Ни полежать на жарком песке, ни побороться с волнами, ни подышать свежестью и простором… Поэтому я долго и безрадостно ковырялся в двери своим ключом. Теперь же я звонил, и она открывала мне сама. У нее была такая улыбка, словно я самый дорогой в ее жизни гость.

Мы старались как можно раньше уложить ребенка спать и сразу же сами забирались под одеяло. Причем каждый раз делали это как бы в шутку: уж больно холодно в комнате! Апрель действительно выдался прохладный, отопление отключили рано, так что повод был. Едва мы согревались, прижавшись друг к другу, как тут же переходили к самому главному. Меня забавляло, что у нее теперь такая непривычно большая грудь и из нее вдруг начинает сочиться молоко, а Инка напрягалась по этому поводу. Она вообще считала, что похудшела после родов, но мне казалось, что внутри конфигурация никак не изменилась (я-то думал, что там все должно растянуться до нечеловеческих размеров). Правда, мышцы живота у нее немного ослабли и теперь он слегка выдавался вперед, но когда она лежала на спине, было незаметно. Да и в целом это ее не портило, такой стройной она была.

Не знаю, что мне нравилось больше: то, что мы наконец-то можем заняться любовью, или то, что мы можем душевно поговорить, лежа в обнимку. Я уже сто лет не чувствовал, что меня кто-то любит и я кому-то нужен – с того самого момента, как Инка велела не провожать ее на поезд…

В ее отсутствие у меня была пара женщин, но от них осталось такое ощущение, как будто я наскоро перекусывал шаурмой у метро: голод не тетка – вот и давишься впопыхах. С одной я познакомился этим летом, когда мы с другом ходили в поход по алтайским горам. Почему-то в походы (даже такие сложные) ходят преимущественно женщины, так что мне было где развернуться. Но разворачиваться как-то не было настроения, я хотел лишь окончательно внушить себе, что Инны больше нет.

Эта Раиса старалась изо всех сил. Ей было за тридцать, здоровая, как лошадь, но при этом всегда просила меня помочь ей поставить палатку. У костра она активно бренчала на гитаре и распевала любовные песни, приторно-сладко на меня поглядывая. На каждую мою шутку она так закатывалась от хохота, что я уже и шутить боялся. Она каждый раз старалась отдаться «по всем правилам хорошего соблазнения» и устраивала мне романтическую обстановку: то на берегу реки, то на краю обрыва. Если с рекой – еще куда ни шло, то над обрывом я ей прямо сказал, что здесь у меня только волосы могут подняться от страха. Она послушно заржала и с унизительной готовностью потащила меня в другое романтическое место. В промежутках она рассказывала, как хорошо она умеет готовить, какая у нее уютная квартира и как это важно, чтобы у любящих людей были одинаковые интересы (например, походы по горам). Я не возражал, но когда на перроне в Москве она попросила у меня телефон, то сказал, что живу в общежитии. Не знаю почему, но от этой невинной просьбы меня передернуло. Наверное, потому, что Инка ни разу не спросила, какой у меня номер, пока я не дал ей его сам. Раиса тут же всучила мне бумажку со своими циферками, но я не позвонил ни разу.