Ребенок - Евгения Кайдалова

– У него могут начаться судороги, – сказала Мария Георгиевна, вытирая глаза и беря себя в руки.

На этом я сдалась. Проклиная себя за то, что делаю, я растворила таблетку анальгина в прохладной воде и стала втягивать эту смесь носиком клизмы. Мне казалось, что я готовлю яд для того, чтобы отравить собственного ребенка. Но минут через пятнадцать после процедуры жар у Ильи явно начал спадать. Пунцовые щеки посветлели до нормального розового оттенка, он перестал постанывать, и было видно, что вместо болезненно-дремотного состояния к нему пришел настоящий сон. Мы с Марией Георгиевной сидели возле кровати как прикованные и неотрывно наблюдали за тем, как он дышит. Шел второй час ночи, и Антон давно уже спал, даже не заглянув к нам напоследок. Мне казалось, что весь вечер он прямо-таки боялся приближаться к нашей комнате, словно в ней шла война и его могло ненароком задеть шальным снарядом.

Обе мы не ужинали, и, когда страх за ребенка немного отступил, я начала испытывать зверский голод. Оставив Марию Георгиевну на боевом посту, я на скорую руку нажарила картошки и принесла в комнату две тарелки. Мне почему-то вспомнилось, как во времена крестовых походов воюющие стороны объявляли перемирие в дни религиозных праздников.

Мария Георгиевна приняла от меня еду молча. Ела она медленно, с тяжелым, страдальческим выражением на лице. Как и при первом нашем знакомстве, я невольно засмотрелась на нее: правильные черты лица были еще больше облагорожены душевной мукой. Она, несомненно, очень любила Илью.

«Подумай о том, какой он маленький и как он от тебя зависит», – сказала она мне однажды. Сейчас я впервые прочувствовала эти слова. И подумала, как странно, что заученный в школе на уроках математики постулат «Друг моего друга – мой друг» бывает так противоестественно исковеркан жизнью. Почему двое людей, любящих одно и то же существо, используют его как баррикаду для ведения непримиримых боев? Как его одеть? Когда накормить? Чем и в чем стирать его вещи? Нас с Марией Георгиевной стравливала любая мелочь, и ее неизменные победы вместе с моими проглоченными поражениями все больше и больше укрепляли стену нашей взаимной неприязни. Интересно, что чувствовал Илья, каждый раз оказываясь под перекрестным обстрелом, от которого сбежал даже Антон?

– Не могу я видеть, как дети болеют, – вдруг произнесла Мария Георгиевна. – И так двоих уже потеряла.

Я взглянула на нее, но она смотрела в тарелку глубоким и тоскливым взглядом, словно в золотистых ломтиках была заключена какая-то горькая тайна.

– В войну мы картофельную шелуху ели на касторовом масле… Витаминов не было совсем, луковку хотелось просто до слез… Какой уж тут иммунитет – от любой болячки…

Она резко поднялась, вскинула голову, сжала губы и быстро вышла из комнаты.

На следующий день Мария Георгиевна достала для Ильи справку о прописке. При этом реально он продолжал оставаться нигде не прописанным, просто…

– В нашем РЭУ мне пошли навстречу.

Я, полумертвая от бессонной ночи, слабо рассмеялась и не стала спрашивать, какая именно сумма вызвала такую благосклонность.

Теперь можно было оформлять для Ильи медицинский полис. Когда я наконец принесла домой заветную бумажку, Мария Георгиевна вздохнула, как человек, увидевший свет в конце туннеля.

– Спасибо вам! – сказала я с искренним чувством, глядя ей в Глаза.

Мария Георгиевна молча отвернулась к плите и немного погодя произнесла прежним суровым тоном:

– Поскорее вызывай врача!

Пришел врач, было выписано лекарство, и после многочисленных волнений и расспросов (в английской аннотации к препарату была написана одна доза, а в русском переводе – другая) Илью наконец-то начали полноценно лечить. Поправился он на удивление быстро – гораздо быстрее меня, – и я не могла не впечатлиться тем, какие мощные механизмы поддержания жизни заложены в организме младенца. Однажды я читала о том, что во время страшного землетрясения в Мехико спасатели нашли под развалами живого новорожденного, пролежавшего там неделю. Взрослые люди вокруг него погибли несколькими днями раньше от отсутствия воды. Тогда я отнеслась к этой информации как к обычной газетной утке. Сейчас я ни секунды не сомневалась, что именно так оно и было: несомненно, младенец – это инстинкт самосохранения в чистом виде.

Должно быть, сейчас около четырех часов утра – я знала это по приглушенному шуму машины, вывозившей мусор у нас со двора. Незадолго до этого, впервые за несколько часов, я почувствовала, что проваливаюсь в сонную черноту, в голове рождалась бессвязица из слов, перед глазами всплывали какие-то фантастические картины, но затем их как ветром сдуло, и я вновь оказалась наедине с медленно светлеющим окном. Время, отпущенное мне на отдых, улетучивалось быстрее, чем капля воды на раскаленной сковородке.

За предшествовавший этой бессоннице день я покорно переделала все, чего требовал уход за ребенком «по правилам» – правилам Марии Георгиевны. Я успела множество раз испытать унижение от бесконечных суровых «вытри», «застирай», «подай». А результат моих стараний – здоровый и веселый ребенок – проводил весь день на руках у прабабушки, неохотно предоставляясь мне на время кормления. Словно честно заработанная мной олимпийская медаль висела на груди у другого спортсмена.

На постель я упала с дрожью усталости во всем теле и всерьез задумалась о том, как хорошо сейчас было бы выйти из дома, шатаясь, добрести до всегда оживленного Ленинградского проспекта, выйти на самую его середину и угодить под грузовик. Нет, не насмерть, насмерть все-таки не хочется, но так, чтобы попасть в больницу. Там я буду лежать без сознания, и никто, никто в мире не будет знать, где я. И не будет в моей жизни ни ребенка, ни Марии Георгиевны, никому я не буду ничего должна, никто от меня ничего не станет требовать, дергать каждые пять минут, строго внушать, напоминать, плакать от голода… МЕНЯ ОСТАВЯТ В ПОКОЕ.

Видимо, такие размышления лишили сон всякого желания подойти ко мне поближе. Унять бы их, но мысли накатывали и накатывали, как горы тяжелой земли, сдвигаемые с места бульдозером. Могла ли я представить, когда впервые почувствовала внутри себя толчки ребенка, что они обрушат на меня такой камнепад? Ведь я привыкла жить в мире с людьми и обстоятельствами, а отнюдь не схлестываться с ними на каждом шагу. На просторах моей жизни цвела любовь, возвышалась работа и веселым ручейком струились друзья, события, встречи; всему там находилось место, и все сосуществовало в добром согласии. Теперь? Работа рухнула, любовь занесена песками, а ручей дружеского общения пересох, не зная, куда ему течь в пустыне. А сама я бреду, словно раб с тяжелой цепью на шее, и мозг начинает плавиться под равнодушным солнцем пустыни. Если в нем еще хоть что-то живо, то это мольба о пощаде.

Но на войне как на войне! Организм – справедливый судья, он не прощает перегрузок. А Мария Георгиевна (как это ни смешно, когда-то призванная мне на помощь!) так просто не поймет, почему мне надо дать передохнуть, если сама она провела молодость в нечеловечески тяжелых условиях – среди голода и смерти. Антон? Антону, кажется, все равно… Удивительно, ведь до появления Ильи я бы никогда в жизни не назвала равнодушие характерным для Антона качеством. Но вот оно налицо – полное равнодушие к тому аду, в который день изо дня толкает меня Мария Георгиевна. А ведь в его власти заслонить меня от нее, избавить от вечной измотанности, сбросить камнем лежащий на моей спине быт… Неужели одно появление в жизни мужчины ребенка способно так непредсказуемо вытолкнуть на поверхность глубоко залегавшие ранее пласты характера? И чему же еще суждено всплыть со дна? К утру эти мысли вкупе с отсутствием сна довели меня до настоящего, глубокого и искреннего отчаяния.

А днем, когда я с дрожью в руках и звенящим напряжением в голове готовила еду, Мария Георгиевна привезла Илью с прогулки с озабоченным, хмурым лицом.

– Инна, это ты приделала скат к ступенькам внизу? Я только что встретила соседку, и та пожаловалась, что ей неудобно спускаться. Надо этот скат убирать!

Я тут же представила себе, как на фоне головной боли и трясущихся рук буду затаскивать наверх изрядно потяжелевшую коляску, и меня захлестнула такая волна ярости, на которую я и не чувствовала себя способной. Ах вы, привыкшее к трудностям поколение! Почему же вы хотите и другим такой же собачьей жизни, которую знали сами? С ребенком должно быть тяжело – это аксиома! Значит, надо стирать белье руками и не спать по ночам из-за мокрых пеленок! Значит, надо надрываться, таская коляску! А стиральная машина, памперсы и скат здесь совершенно ни при чем.

– Инна, ты слышишь, что я говорю?

Я слышала, и чем больше я слышала, тем яснее видела, что Мария Георгиевна, которая по логике должна была быть моим союзником, возглавила стан моих врагов. Я подавила внутренний позыв выпалить все, что думаю, и отчеканила: