Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Ах, пожалуйста, доставьте там это удовольствие, chère m-lle Каншин! Мы так много слышали о вашем таланте, — любезничала генеральша. — Вы, кажется, больше старинную музыку любите?

— Да… и старинную, — с конфузливой нерешимостью отвечала Зоя.

— О, она удивительный знаток старинной музыки, m-me Обухов! — с увлечением вступилась госпожа Каншина. — Она у меня всякую музыку изучила. Это моё правило. У неё всегда были прекрасные учителя музыки. Нам это дорого стоило, m-me Обухов, но вы сами знаете, для детей нет ничего дорогого. Мы всем жертвовали.

— Тут есть старинные вещи, только немецкие, — говорила Татьяна Сергеевна, роясь в нотах. — Вот, например, «Ифигения» Глюка. Вы не знаете этой оперы?

— Нет, не знаю, m-me Обухов, — испуганно отказалась Зоя, довольно слабо бренчавшая на фортепиано и оценившая свой талант гораздо правдивее своей матушки.

— Пустое ты говоришь, chère ange, как же ты не знаешь? — обиженно настаивала госпожа Каншина. — У тебя же все оперы есть; я наверное знаю, что ты и эту знаешь. Ты её ещё при мне играла, помнишь, когда у тебя был учитель monsieur Розенблум. О, какой это был профессор, chère génerale! Он долго жил в Италии, хотя и немец. Ты, верно, забыла, Зоя! Я уверена, что ты забыла. Но ты знаешь эту оперу! Как вы назвали её, m-me Обухов? Ну да, «Ифигения». Наверно знаю, что ты играла. «Ифигения» — ведь это Беллини?

— Нет, это Глюка, m-me Каншин, это из очень старых вещей.

— Ну да, Глюка, именно Глюка, — с достоинством подтвердила госпожа Каншина. — Как ты не вспомнишь, Зоя, что ты играла Глюка?

Однако Зоя решилась отбарабанить арию из «Севильского цирюльника», причём довольно удачно портила своим маленьким писклявым голосом всё хорошее, что оставила от созданья артиста её бесцветная игра. Мужчины, стоявшие в дверях около Лиды, улыбались довольно бесцеремонно, а Лида едва не прыскала со смеху и искусала все свои губки.

— Это действительно ария цирюльника! — шептал ей на ухо Протасьев.

Однако Зоя удостоилась аплодисментов гораздо более решительных, чем те, которыми публика наградила баронессу, и если ни сама m-lle Zoe, ни её славолюбивая матушка не заметили ничего обидного в этих немножко нахальных рукоплесканиях, то в этом была ничуть не виновата весёлая компания Лидочки, действовавшая, с своей стороны, с достаточною откровенностью.

В саду

— Вы любите пение, chère enfant; я любовалась вами, когда вы слушали Erlkonig, — с материнской лаской сказала баронесса, когда они очутились одни в саду.

— О да, я ужасно люблю пенье! — с искренним вздохом отвечала Надя. — Только я мало его понимаю. Нравится, а не знаю что… Я бы очень желала хорошо знать музыку, но я никогда не училась.

— Вы бы, душечка, могли ещё и теперь заняться, только, конечно, нужно много усилий.

— Я думаю, и таланта, — прибавила, улыбнувшись, Надя. — А вряд ли у меня талант. Уж видно, нужно оставаться при том, что есть. Не всем быть артистами, кому-то нужно и слушать. Я и этим была бы довольна.

— Вы должны бывать у меня как можно чаще, chère petite, — решительно сказала баронесса. — Мы должны быть близкими друзьями. Если вы любите музыку, я вам часто буду играть. Забирайте свою работу и приезжайте попросту на целый день; визитов я не выношу. А так как долг платежом красен, вы дадите мне много советов в саду и в цветнике. Мой садовник безбожно запустил сад. Вы, я слышала, вообще большая хозяйка.

— Я только и знаю, что хозяйничать, баронесса. Куда бы я годилась, если бы и этого не знала?

— О, вы не думайте так мало о себе, chère petite. Вы ещё почти ребёнок и всё впереди вас. Вы мне очень нравитесь, и я желала бы, чтобы я, с своей стороны, также вам понравилась. Итак, будемте друзьями?

Баронесса дружелюбно взяла в обе руки маленькие ручки Нади и крепко потрясла их.

— Я буду всякий день ждать вас… хорошо?

Баронесса возвратилась в гостиную, а Надя пошла дальше по аллее. Её не тянуло в общество. Мужчины почти не занимались ею, а если кто-нибудь и давал себе этот труд, так Наде было с ним невыносима скучно; Татьяна Сергеевна разрывалась во все стороны, чтобы занимать дам, а девицы, подруги Нади, только и говорили, что с мужчинами. Какой для них был интерес таскаться под руку друг с другом! Когда нет хотя одного мужчины, в целой толпе барышень нет разговора. Все ждут и смотрят по сторонам: чего ж это не подходят?

Надя шла, слегка задумавшись, чувствуя в душе какую-то неприятную пустоту от праздного шатанья в течение целого дня. Отправляясь сюда, Надя ждала не того. Она не избегала веселья и думала, что веселиться будет не одна Лида, а и она вместе с нею, и все… Суровцов будет с ними, много и близко. Он сумеет наполнить их день, даст смысл их играм и шуткам. Около него всегда хорошо, всегда узнаешь что-нибудь хорошее и ощутишь хорошее. И вдруг Суровцова почти не было видно. То он прятался где-то в сарае, готовя живые картины, то курил в кабинете, то сидел бирюком под окном балкона, ни с кем не говоря ни слова. Лида всех забыла, думала только о себе и своих любезниках. Поневоле Наде стало скучно и не хотелось входить в дом. В саду она, по крайней мере, одна, в своей привычной обстановке. Но Надя не прошла одна и десяти шагов, как откуда-то вынырнул Алёша.

— Вы ходите одни? — спросил он Надю, сильно сконфузясь по своему обыкновению.

— Ах, это ты, Алёшечка! Одна. Надоело в комнате сидеть.

Алёша пошёл с нею рядом и продолжал, глядя в землю:

— Вы, должно быть, не любите гостей, Надя? Скажите правду, ведь не любите?

— Что ж тебе в этом интересного, Алёша? — улыбаясь, отговаривалась Надя. — Ну, положим, не люблю. Я ведь деревенская девушка, домоседка, дикарь… Я действительно не привыкла к гостям. А всё-таки это нехорошо, нужно приучаться к людям, Алёша.

— Ах нет, этого не нужно, — с глубоким вздохом сказал Алёша. — Зачем гости? Я бы всегда желал быть один. Одним гораздо лучше.

Надя сама вполне сочувствовала в этом отношении Алёше и не была особенно расположена опровергать его. Она молча шла далее, рассматривая деревья.

— Давайте походим побольше по саду! — предложил ей Алёша заискивающим голоском. — Вы никогда не говорите со мною, Надя, а я часто хочу с вами говорить… Вы это знаете?

— Нет, не знала, голубчик. Ты бы давно мне сказал, — с простодушною нежностью отвечала Надя. — Только я ведь ни о чём не умею говорить.

— Вот что! Пойдёмте лучше в крытую аллею, — предложил Алёша с некоторым восторгом. — Там такая тень, прохлада… Вы были в нашей новой плетёной беседке? Вот чудо! Она там же, около крытой аллеи. Если я вам не покажу, вы и не увидите. Мимо пройдёте и не заметите.

— Нет, я не видала плетёной беседки, Алёша; ведь это не та, что под липой, с дерновыми лавочками?

— О нет, это совсем не та! Это новая. Видите, какая! — Они вошли под зелёные своды необыкновенно тенистых подрезанных клёнов, которые уже сквозили золотом заката. — Правда, хорошо тут? — спрашивал Алёша, заглядывая в глаза Нади с умильной улыбкою.

— Да, Алёшечка, тут славно… гораздо лучше комнаты.

— Видите, я правду сказал… Я уж знаю, что вы любите. Вы всё любите то самое, что и я люблю. Вот вы не любите гостей и я не люблю. Вам скучно нынче и мне скучно.

— Какой ты смешной, Алёша! Кто тебе сказал, что мне скучно?

— Да уж скучно, я сам знаю. Вот моей сестрице Лиде никогда не скучно.

— Зачем же ты говоришь это со злостью? Разве это дурно, что Лида всем довольна и не капризничает, как ты?

— Ну да, не капризничает… пускай себе, — говорил Алёша, упрямо мотая головою и глядя себе под ноги. — А только она дрянь, я её никогда не сравню с собою.

— Ах, Алёша, Алёша! Ты ужасно недобрый мальчик! Чем это так не нравится тебе сестра? — с неудовольствием спросила Надя.

— Да… Вы не знаете её, оттого вы так говорите. Вы сами бы не любили её, когда б узнали. Она никого не любит и думает только о себе. Я ей как чужой. — У Нади сделалось тяжело на сердце, и она ничего не возразила Алёше. — Вы не думайте, Надя, что я такой маленький, ничего не понимаю, — продолжал Алёша; он, видимо, искал этого случая, чтобы высказаться. — Я ведь тоже наблюдаю людей и размышляю о них. Мне иногда целую ночь не спится, а всё представляются разные люди, как живые… Мать моя и вы, и Лида, и все… Вы мне часто представляетесь ночью, Надя, потому что я об вас очень часто думаю.

— Зачем же ты обо мне думаешь, Алёша? Ты бы лучше спал; ведь это очень вредно не спать; оттого вот ты такой бледный.

— Я уж не могу не думать, Надя, я создан таким, — с решимостью объявил Алёша, поднимая на Надю свои глубокие и одушевлённые глаза. — Для меня нет большего наслажденья, как думать… Отчего то, отчего другое… Знаете, Надя, меня часто мучает вопрос: почему люди такие нехорошие? Разве не приятно любить друг друга и помогать друг другу? Если бы я был царь, я бы делал ужасно много добра… А вы, Надя?