Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Эти поездки верхом en deux, эти постоянные tete-à-tete в саду! О них знает весь уезд, — продолжала, не слушая его, Ева. — Мне слишком знакомы эти старые ваши истории, чтобы я могла в чём-нибудь сомневаться. О! Я теперь только понимаю всю глубину пропасти, в которую вы вовлекли меня. Знаете, вы преступник, Протасьев, глубокий преступник. У вас в душе нет ничего, кроме ледяного сарказма и жадного эгоизма. Вам никого не жаль. Вы никогда никого не любили и не можете любить. Вы демон, дух зла и разрушенья…

— И вследствие таких своих качеств обязан жениться на вас? — спросил Протасьев, не меняя наигранного небрежного тона.

Ева вспыхнула от негодования и несколько секунд не могла вымолвить ни слова.

— Подите от меня! — сказала она наконец, стремительно вырывая свою руку. — Я не сделала ничего, что бы давало вам право так обидно обращаться со мною. Я не вымаливаю вашей женитьбы. Слышите ли? Я напоминала вам только о том, в чём вы сто раз клялись мне, чем вы сто раз обманывали меня.

— Две веши, которыми не имею привычки заниматься, — холодно вставил Протасьев: — никогда не клянусь и не даю себе труда обманывать. Я слишком ленив для этого.

— Вот что! — вдруг одумалась Ева, пожирая Протасьева глазами ненависти. — Я знаю, что вы наглец, но я думаю, что вы к тому же трус. Иначе вы не осмелились бы бросить девушку, которую вы опозорили перед обществом. Я вас любила и не стыжусь этого. Я вам всё отдала. Когда нужно было ехать за границу, обманув отца, я сделала это, не раздумывая; я знаю, что в обществе не поверили моей страсти к музыке, что обо мне ходят дурные сплетни. Но я теперь вам не нужна. Вы поступаете, как вор. Украли и бежите. Это делает честь вашему рыцарству. Но воров ведь ловят за шиворот, вы знаете это? Я презираю вашу лживую любовь, эту мошенническую отмычку, которою воры отпирают замки. Но я хочу поймать вас за шиворот. Я заставлю вас жениться на себе, слышите ли вы, негодный трус?

— Слышу, но признаюсь, не совсем понимаю, — ответил Протасьев с гадкой усмешкой. — Негодный трус, демон, вор в конце концов всё-таки требуется в благоверные супруги — делить вашу любовь… Милые бранятся — только тешатся.

— Я больше ни слова не скажу вам! — решительным голосом объявила Ева, грозно наступая на Протасьева. — Вы должны знать, что вам делать. Я теперь хорошо знаю, что буду делать я.

— Вот и отлично… С этого бы и надо начать! — сказал Протасьев, усиленно стараясь не выказать своего волнения. — Небойсь, наше отсутствие давно все заметили, и нам пора бы на балкон. Будем надеяться, что, по крайней мере, публика не слыхала подробностей, хотя они и очень интересны.

Ева быстро пошла по аллее, путаясь и оступаясь на своё собственное платье. Она не видела, куда идёт. Протасьев её догнал.

— Дайте вашу руку, Ева! — сказал он требовательно. — Мы оставили балкон рука об руку и должны так же вернуться в публику. Зачем другим знать, что было между нами? — Ева молча подала ему руку. — Видите ли, Ева, — начал Протасьев серьёзным тоном через минуту молчанья. — Вы очень ошиблись, наступив на меня с бранью и укорами. Я неуязвим с этой стороны. Но я не такой негодяй, каким вы разрисовали меня. Я никогда не думал жениться на Лиде Обуховой и никогда на ней не женюсь, знайте это во всяком случае. Я вообще не должен жениться ни на ком, по многим причинам. По крайней мере, таково моё мнение. И вам следовало бы менее всего требовать этого от меня, потому что вы должны знать меня лучше других. Признаюсь, хорош я буду муж и отец семьи. Вам не смешно представить себе меня в ребёночком на руках? — Ева шла, ускоряя шаг, и ничего не отвечала. — Я не хвастаюсь особенными добродетелями, — продолжал Протасьев, — mais, ma foi, je suis tant soit peu loyal, в этой слабости отказать нельзя… Вы говорите: я обещал жениться. Да, я обещал. Но я обещал глупость, которой бы вам не следовало принимать. Вы хотите, чтобы я всё-таки сотворил эту глупость, — извольте, я сдержу своё слово: я женюсь на вам. Tans pis pour vous, chère demoiselle!

— Вы лжёте и лжёте! Стыдитесь повторять вашу ложь в сотый раз, лжец! — гневно прервала его Ева. — Вы мне противны, не говорите больше ни слова. Само собою разумеется, что наши встречи кончаются отныне навсегда. Вы меня уже трудитесь искать у кузины. О, я буду теперь ненавидеть и её, не только вас… Надеюсь, что я не встречу вас и в моём собственном доме, под тем кровом, который вы так долго оскорбляли. Мой отец нынче же узнает смысл ваших приятельских ночлегов у него и цену вашей дружбы. Я не буду щадить себя, для меня теперь всё кончилось!

— Это будет столько же бесполезно, сколько глупо! — процедил сквозь зубы Протасьев, в первый раз нахмурив свой мраморный лоб. — Предоставьте лучше мне переговорить с вашим отцом. Может быть, я улажу что-нибудь поумнее вашего. Или вы непременно хотите заставить нас стреляться? Так успокойтесь: Демида Петровича вы не поставите на барьер.

— Вы думаете, что все такие же трусы, как Протасьев? — сказала Ева, измеряя Протасьева вызывающим взглядом.

Протасьев хотел что-то ответить, но в эту минуту в начале аллеи, по которой шли они, появилась группа гуляющих. Ева торопливо усиливалась придать своему взволнованному лицу спокойный вид, и когда они поравнялись с группою гостей, сказала с самою невинною улыбкою:

— Ах, какая это у вас очаровательная аллея, m-me Обухов! Какая прохлада и какая полутьма… просто выйти не хочется!

— О, уж вы поэтическая душа! Вы во всём найдёте поэзию, даже в моём бедном саду, — с ласковою игривостью погрозила ей пальчиком Татьяна Сергеевна, которая нарочно вела целую компанию дам похвастаться крытою аллеею.

На лодке почти не успели покататься, спешили к живым картинам. Когда возвращались домой, уже взошла полная луна, и отражение берегов с рощами, камышами и мельницей придало реке особенно поэтический колорит. Лида сидела на руле в синей матросской кофточке и лакированной матроске с якорем на голубой ленте. Она нарочно выписала себе матроску для грациозного, просторного катера, который Татьяна Сергеевна подарила ей. Хотя подарок был довольно дорогой, на зато и удовольствие доставлял Лиде без конца. Верховая лошадь и катанье на катере были её любимыми занятиями. Лида так ловко управляла рулём, что лёгкий катер ворочался по мановению её руки плавно и послушно, как магнитная стрелка на стальной игле. Мужчин она засадила за вёсла и помирала со смеху, смотря на неловкие движения своих воздыхателей. Протасьев, как ни отбивался, тоже был вынужден сесть к веслу и, засучив до белья рукава своего сюртука, не выпуская из зубов сигары, поминутно обдавал всё общество брызгами воды. Лида сильнее всего налегала на Протасьева.

— Табаньте, табаньте, Протасьев! — кричала она с хохотом. — Что же вы перевёртываете лодку! Смотрите, мы назад идём. Вы хотите, чтобы дамы сели за вёсла и поучили вас.

Протасьев был невозмутим, как английский матрос.

— Я держусь теории: чем хуже, тем лучше, — отвечал он на насмешки Лиды. — Чем хуже я буду гресть, тем скорее вы меня прогоните. Мне только этого и хочется. К тому же я заглядываюсь на вас, а это оправдание слишком законное.

— Вот я вас оболью водой за любезничанье, — хохотала Лида. — На корабле вы должны слушаться кормчего, а не смотреть на него.

— Я поднимаю бунт против таких драконовских постановлений, — говорил Протасьев совершенно спокойным голосом. — И буду смотреть на кормчего, даже под страхом быть выброшену за борт, в морскую пучину. Право, эта тина для меня страшнее всякого моря.

— Ну, вот и будете сейчас там! Столкните его в воду, Прохоров! — кричала, бесконечно утешаясь, Лида.

— Я пристаю к бунту, — отвечал шутливо Прохоров, — если кормчий не сделает для меня исключения. И потому я отказываюсь повиноваться.

— Ага, так вы все бунтуете? Хорошо же! — помирала со смеху Лида. — Mesdames, отнимите у них вёсла, арестуемте их. Они думают, что мы без них не управимся. Кладите ваше оружие, messieurs, и удаляйтесь в трюм. Вы арестованы.

Суровцов тоже был на лодке. Близость Лиды увлекала его неудержимо; он старался завести с нею разговор и с каким-нибудь значеньем, осветить для себя яснее взгляды и развитие Лиды, объяснить себе её истинные отношения к нему. Он нарочно сел с этою целью около неё на руле. Но Лида не поддавалась ничему. Она срывалась с удочки, как шаловливая рыбка, всякий раз, как Суровцову казалось, что он зацепил её на настоящий крючок и что пора тянуть. Казалось, для неё не существовало никаких вопросов, никакого интереса, кроме торжества своей красоты. Она приветливо шла навстречу беседе Суровцова, пока в беседе этой она видела попытку ухаживанья; но только что замечала она его стремление остановиться на каком-нибудь вопросе для самого вопроса, она делала неожиданный лукавый поворот к Протасьеву, к Прохорову, к Овчинникову, к кому-нибудь вообще и оставляла Суровцова в досадном недоумении. Очевидно, она никого из них не предпочитала, ни о ком из них не думала серьёзно, хотя с Протасьевым шутила больше других и бесцеремоннее других. Все они были для неё мужчины, ухаживатели, поклонники. Кто был подходящее для этой роли, тот и был для неё дороже. Даже когда Суровцов случайно заговорил с нею о красоте вечерней природы, Лида немножко надулась. Разве мог быть для мужчин какой-нибудь интерес в чьей бы то ни было красоте, когда перед ними налицо красоте её, Лидочки?