Мне как молитва эти имена - Игорь Горин

«За три года до этого, когда немцы подходили к Москве, старший сын Нейгауза умирал от туберкулеза, и отец не мог оставить его, уехав с консерваторией в Саратов. Вскоре он, как немец по отцу (а еще голландец, поляк, француз и вдобавок еврей — не иначе как агент мирового империализма! — И.Г.), был арестован, провел какое-то время в тюрьме(!), и потом был выслан на Урал. Все его ордена и почетные звания были отобраны, и неизвестно, чем бы мог закончиться этот дикий произвол /.../ если бы его влиятельные друзья не добились в конце концов его возвращения в Москву.»

Как видим, все в итоге завершилось благополучно, не так, как с Мандельштамом или Вавиловым, но боже мой, Нейгауз в тюрьме! — гениальный музыкант, создатель великой фортепьянной школы, явившей Святослава Рихтера и Эмиля Гилельса (Зака, Ведерникова, Малинина, С.Нейгауза, Вирсаладзе, Наседкина...), человек всеобъемлющей культуры и редкого обаяния, притом бесконечно далекий от политики...

Жизнь, видимо, немногому научила Нейгауза: когда в 1948 г. партийные мракобесы инспирировали публичное избиение одного из крупнейших русских композиторов 67-летнего Н.Я.Мясковского, обвинив его в «безыдейном пессимизме», один Нейгауз отважился выступить в защиту коллеги. Не знаю, смеяться или плакать, читая (у того же Паперно), как Нейгауз заявил, что это никакой не «безыдейный», а «здоровый советский пессимизм» и в подтверждение своих слов притопнул по сцене ногой! О, где вы незабвенные Илья Ильф и Евгений Петров!?

О Нейгаузе не так уж мало написано, а главное он многое рассказал о себе сам, так что мне нет необходимости пересказывать его биографию, разве что начальный период.

Его отец Густав Нейгауз окончил Кельнскую консерваторию еще в ту пору, когда ее директором был знаменитый друг Мендельсона и Шумана Фердинанд Гиллер; в Россию он приехал в качестве учителя музыки и через некоторое время обосновался в маленьком городке Елисаветграде в Херсонской губернии. Там он подружился с семьей учителя истории и французского языка М.Ф.Блюменфельда и стал обучать музыке его детей; самыми одаренными учениками оказались сын Феликс, ставший впоследствии выдающимся дирижером и пианистом, и дочь Ольга — будущая мать Генриха, родившегося 12 апреля 1888 г. Не приходится удивляться, что он был «заражен» музыкой с самого детства, «музыкальная бацилла свирепствовала и в семье моего отца, и в семье матери». Родители сделали все возможное, чтобы «болезнь», так сказать, прогрессировала. Начиная с 1902 г. и вплоть до начала 1-ой Мировой войны Генрих Нейгауз очень много времени проводит в Европе, берет уроки фортепьянной игры у одного из крупнейших пианистов того времени Леопольда Годовского (1906 г.), позднее поступает в Берлинскую музыкальную академию, затем в «Школу мастерства» при Венской музыкальной академии, которую и закончил с высшей наградой в 1914 г. Но не меньшую роль в его становлении как человека и музыканта сыграла, видимо, возможность непосредственно приобщиться к высшим достижениям европейской культуры — бывать на Байрейтских фестивалях, на концертах Бузони и Рихарда Штрауса, изучать архитектуру и живопись; в ту же пору у него возникла дружба с тремя замечательными польскими музыкантами: его родственником композитором Каролем Шимановским, скрипачом Павлом Коханьским и пианистом Артуром Рубинштейном.

Начало мировой войны вынудило Нейгауза вернуться к родителям в Елисаветград, где он сразу оказался в чрезвычайно затруднительном положении: не имея удостоверения о законченном высшем образовании в России, он, в случае мобилизации, пошел бы на фронт простым рядовым. «Соединение моей фамилии с дипломом Венской академии не сулило ничего хорошего/.../ После различных передряг («я все-таки понюхал военную службу, но вскоре был освобожден с «белым билетом»), я поехал в Петроград, весной 1915 года сдал все экзамены в консерватории и получил диплом и звание «свободного художника».» А затем началась его не прекращавшаяся до конца жизни педагогическая деятельность: сначала в Тифлисе, затем в Киеве, откуда в 1922 г. по распоряжению Луначарского Нейгауз был переведен в Московскую консерваторию, где и работал профессором до самой смерти, наступившей 10 октября 1964 г.

Мне кажется, что во всей российской культуре немного было личностей столь гармоничных и неотразимо привлекательных, как Нейгауз. Не знаю, сколь справедливы нижеследующие суждения Д.Паперно, но рискну все же привести их как нечто существенно отличное от стереотипных высказываний в советской прессе:

«Смешение немецкой, французской и польской кровей создало этого неповторимого музыканта и человека, полного интеллектуальной и духовной энергии (вспомните, что писал Генрих Гейне о Шопене — И.Г.). Музыка, женщины, алкоголь — вот три силы, которые, не побоюсь утверждать, поддерживали в нем жизненный дух, не давая склониться перед злом и обскурантизмом. При всем том, он отнюдь не был борцом, его фрондерство не шло дальше легкой иронии или чуть заметной усмешки. Но несмотря на все свои статьи и выступления о «любящих классическую музыку рабочих и крестьянах», постоянные цитаты из Маркса и Энгельса и т.д., он был такой удивительно несоветский, какой-то яркий пришелец из вечного мира искусства...

Некоторые его концерты остались в памяти незабываемым праздником. Мне и до сих пор кажется, что никогда я не слышал лучшего исполнения 2-го концерта Листа, 1-го Шопена, Скрябина.»

Паперно не одинок в своем восхищении пианистическим искусством Нейгауза. Между тем, сам он скромно считал, что у него не было природного дарования виртуоза и, не будь на то воля отца, уж лучше бы он стал дирижером или композитором. Но если технический аппарат Нейгауза иногда давал небольшие сбои, это ни в коей мере не перечеркивает его неизмеримо более важные качества: яркий, вдохновенный романтизм, безупречный вкус, огромная философская глубина. Нейгауз считал, что каждый исполнитель должен быть прежде всего музыкантом, а для этого одной музыки не достаточно — нужна еще высокая общая культура, начитанность, знание всех искусств. Этими качествами Нейгауз обладал как мало кто другой из его современников. О себе он писал: «Я прежде всего — учитель музыки (и искусства) и только во вторую очередь фортепьянной игры.»

При такой широте кругозора как нечто само собой разумеющееся воспринимается незаурядный литературный талант Генриха Густавовича. Я уже не раз с удовольствием знакомил читателей «Классики» с фрагментами его замечательных эссе, позволю себе привести еще один:

«Бетховен верен своей душе, он как композитор соблюдает психологическую правду, он попросту звуками творит эту правду. После душевных потрясений, выраженных в Adagio из ор.106 и в обоих adagio /.../ из ор.110, единственным выходом, выходом в жизнь, возвращением к ней после того, как почти угас последний проблеск надежды,