Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мысль о том, что жена может забеременеть от мужа, парню и в голову не пришла; с не очень рациональным поведением беременной женщины Саша сталкивался впервые. Ну читал о капризах Мэри Годвин-Шелли, что-то видел в кино, кое-что почерпнул из разговоров, которые вели между собой взрослые за столом, обсуждая поведение взбалмошной папиной сестры, бросившей во время беременности своего мужа и ушедшей жить к другому. Сведения эти были большей частью обрывочными и не проясняли ситуацию, но они-то и спасли парня от отчаяния – он успокоился. Саша вернулся в квартиру на Долорес-стрит, окинул хозяйским взглядом комнаты – всё ли в порядке, проверил, перекрыт ли газовый кран, погасил свет и, уходя, тщательно запер квартиру. Совершив эти важные в его понимании действия, он поймал ночное такси и поехал домой.
* * *
Июнь в Сан-Франциско один из самых неприятных месяцев. Это, в частности, повлияло на решение семьи Кац провести пару недель на океане, в Мексике. Тонику-юниору про это решение никто не сообщил, и он, тщетно прождав два дня звонка от Розали, снова забеспокоился.
Не решаясь позвонить, Саша уговорил свою школьную подружку сделать это за него. «Ты просто должна будешь попросить мистрис Розали Кац к телефону». – «А если меня спросят, кто звонит?» – «Не спросят!»
Переданный ему ответ звучал примерно так: «Ола, ноубоди хоум, зей эстан ин Мехико»[88]. Волей-неволей пришлось прибегнуть к помощи подружки Розали по магазину хромой Мэри, чье сбивчивое объяснение только усилило Сашино отчаянье.
Пропустив занятия и промаявшись весь следующий день, Саша написал Розали прощальное письмо и, с трудом дождавшись ночи, тайком вышел из дому, спустился на Маркет-стрит и побрел в направлении заброшенных доков, в район, в котором еще ни разу не был и который пользовался дурной славой.
Он еще оставался в ареале света от последнего фонаря, когда его окружила группа чернокожих подростков. Один из них попросил у него закурить. Сигаретой дело не кончилось – блеснул нож.
Языка нападавших, всех их этих wonna, gonna, fuck[89] Саша не понимал, но в нем сработала природная смекалка: он вытащил «украденный» у отца пистолет и выстрелил в воздух. Толпа крикливых малолеток мгновенно растаяла, оставив после себя зияющую пустоту. Саша спрятал пистолет, закурил и понял, что стреляться ему расхотелось.
Он разорвал прощальное письмо и, прошатавшись всю ночь по городу, пришел к выводу, что единственный человек, который сумеет ему помочь, это мама. Вернувшись домой под утро, он прошел на цыпочках в отцовский кабинет и положил пистолет на место. Никто ничего не заметил.
Глава третья
За одним из семейных обедов Лев Давыдович шутливо спросил, – ох уж этот Лев Давыдович, ничего-то он, кроме своих делишек, замечать не желает, а ведь речь о единственном сыне, – итак, Лев Давыдович спросил:
– Как вы думаете, кто из известных американцев сказал: «Самая холодная зима, которую мне пришлось пережить, было лето в Сан-Франциско»?
– Марк Твен, – буркнул, не поднимая глаз, Саша.
– Правильно, а вообще вы заметили: у них здесь если кто-нибудь что-нибудь сказал, так это – либо Марк Твен, либо президент Трумэн, либо Вудро Вильсон, – подхватил начатый им словесный пинг-понг отец.
– Ты забыл упомянуть Библию – неисчерпаемый источник всевозможных изречений, который годится на любой случай жизни, – добавила Нино Александровна и начала собирать тарелки; при этом она мельком взглянула на фотопортрет Сталина, висевший на видном месте.
Обычно во второй половине дня Лев Давыдович наведывался в Беркли, где он по-прежнему встречался с какими-то учеными, коллегами, членами Немецкого антифашистского комитета. Что-то он там исследовал, искал, куда-то ездил, что-то ему обещали передать… После того как отец ушел, сын пригласил Нино Александровну во «Французское Бистро» для важного разговора.
За год, проведенный ими в Америке, мать и сын впервые выходили из дому вдвоем, что придавало их походу в ресторан некую волнующую торжественность.
В отличие от мужа, эгоцентрика и шпиона, Нино Александровна в последнее время ощущала, что с ее сыном творится что-то неладное; она видела, что Саше невероятно плохо, и понимала, что он находится на грани срыва. На все ее попытки подступиться к нему Саша либо отмалчивался, либо хамил.
Самое ужасное заключалось в том, что Нино Александровне и посоветоваться было не с кем: на мужа она больше не полагалась, а идея поговорить с кем-нибудь еще даже в голову ей не приходила. Поэтому легко представить себе ее радость, когда Саша вдруг сам сказал, что ему необходимо серьезно поговорить с ней, и предложил сделать это вне дома. У матери буквально отлегло от сердца, и она подумала: «Наверняка мой Сашка влюбился, теперь у него что-то там не клеится, он в панике и срочно нуждается в совете. Ах, эти дети!»
Нино Александровна и Саша сидят во «Французском Бистро». Они случайно устроились за тем же столиком, который когда-то выехал за пределы ресторана и поплыл вниз по Маркет-стрит и далее по направлению к заливу.
Сегодня этот стол никуда плыть не собирается, он привинчен шурупами к полу – не оторвешь. Официантка тоже не поменялась – Тоников обслуживает барменша Лу с подведенными бровями. Она сразу узнала Сашу и занесла парня в разряд жиголо, работающих с женщинами определенного возраста, а поэтому слегка хамит: не глядя на Нино Александровну, ставит на стол стакан заказанного ею молока и подозрительно долго не приносит заказанный Сашей лонг-дринк.
– Спасибо, мэм! – Саша невозмутим, он пытается достойно исполнить роль взрослого мужчины, у которого случились неприятности и который просит совета у более опытной, мудрой подруги. А что подруга?
Что может сделать или сказать мать, которую сын просит помочь вернуть ему любимую? Да ничего не может. Может только молча, не перебивая, выслушать сына, что тоже неплохо.
– Ты уверен, что Розали хочет сохранить ребенка? – спрашивает Нино Александровна у сына, когда тот, закончив излагать ей свою печальную историю, замолкает.
От теплого молока Нино Александровну чуть не стошнило. О том, что Розали не понравилась ей с первого взгляда, она Саше, разумеется, не заикнулась.
* * *
В понедельник утром, я спускаюсь на завтрак. Розали бегает в своих пушистых домашних тапочках, в халате и все роняет. Кухня залита солнцем. Моя любимая лендледи уже приготовила для меня грейпфрутовый сок, поджарила тостики из ржаного хлеба, который она упорно обзывает еврейским хлебом (Jewish bread), и разлила по кружкам жиденький малоудобоваримый кофей. Мало того, старушка притащила из кладовки двухлитровую банку малинового джема
