Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

– Обязательно попробуйте джем, it’s delicious[90].

Наконец перестав суетиться, она садится напротив меня, так что я почти не вижу ее из-за бьющего в окна утреннего солнца, и, подперев голову обеими руками, совсем как пятьдесят лет назад, выдержав паузу, начинает рассказывать. Очевидно, речь пойдет о давно наболевшем; старушке наплевать, что мне максимум через пятнадцать минут нужно бежать в колледж, – ей нужно выговориться.

– Знаете, я вам давно хотела сказать – мой первый сын, от Айка… я ведь его вначале не хотела… Думала даже сделать… – она делает маленькую артистическую паузу, – аборт, но врачи не разрешили: сказали, что плод очень крупный, аборт может мне повредить… не помню что, неважно; а вот теперь, видите, мой мальчик вырос, ему уже зе шестьдесят, он раввин в Нью-Джерси, а по профессии он…

– Извините меня, Розали, но я должен бежать на занятия. Может быть, вечером доскажите… Хотя постойте, вы же мне, кажется, говорили, что ваш первый мальчик от Айка умер сразу после родов.

– Разве я такое говорила? Не помню. По-моему, я ничего такого не говорила.

Розали удивленно смотрит на меня, а я начинаю задыхаться: «Ну и горазда же ты врать, старая шельма».

Все же, перед тем как уйти, я обнимаю старушку и с силой сжимаю в руках ее хрупкое тельце – ах ты, стрекоза! Сам не знаю, за что я так сильно полюбил я эту женщину, которая вдруг на старости заменила мне мою никогда не существовавшую еврейскую маму. Люблю – и в тоже время готов влепить ей пощечину или швырнуть об стенку.

Я подумал о Розином первом муже с Балкан. Мне кажется, теперь я понимаю, почему он бил свою жену. Нет, но какая все-таки эта женщина, настоящая лиса. Лиса в кошачьем домике.

* * *

Пересказывая разговор, который состоялся у Нино Александровны сыном, я выразил недоверие: чем может, дескать, помочь мама сыну, если у того возникли неприятности по амурной части. Оказывается, может. Тот же гётевский Вертер, возможно, и не застрелился бы, если бы ему вовремя пришла в голову спасительная мысль посоветоваться с мамой. Хотя кто знает, может, у Вертера не было мамы?

Вскоре после разговора с сыном Нино Александровне удалось не только встретиться и переговорить с вернувшейся к тому времени из Мексики Розали, но и завоевать ее доверие, что было совсем не просто: представьте себе на минуточку ситуацию: настороженность, взаимная подозрительность, разница в воспитании… Как начать разговор, как представиться, что можно ей сказать, чего нельзя говорить ни в коем случае… Нино Александровне с ее, мягко говоря, слабым английским, помогло то, что Розали выросла без матери. Встретиться женщины договорились все в том же «Французском Бистро».

Углядев издали маленькую Розали, да еще с пузом, сворачивающую на Грант-стрит, Нино Александровна быстро пошла ей навстречу и порывисто обняла. Лед был сломан. «Боже мой, как она изменилась с того дня, когда мы виделись на башне», – подумала певица, но вслух ничего не сказала. Нино Александровна видела Розали во второй раз, но на этот раз она смотрела на нее совсем другим глазами.

На этот раз Нино Александровна не стала заказывать молока, а по совету Розали взяла коктейль «Манхэттен». Обслуживала их все та же крошка Лу, которая, догадавшись о том, что она ошиблась, пыталась загладить свою вину.

Женщины сидели за столиком у окна, и Розали пришлось повернуться немного боком – мешал уже ставший большим живот. Нино Александровна понимающе кивнула:

– Тяжело, наверное, носить?

– Да нет, я привычная, у меня это уже третий.

Как и следовало ожидать, будущая сноха (или все-таки не сноха?) оказалась опытней, нежели свекровь.

Их разговор продолжался не более часа, и за все это время Сашино имя не было произнесено ни разу. Было ясно, что на своих взаимоотношениях с Тоником-юниором Розали окончательно поставила крест и обсуждать этот вопрос ни с кем не собирается.

Выяснив, что прерывать беременность Розали тоже не намерена, Нино Александровна стала прощаться. О том, что аборт Розали запретили врачи, та ей говорить не стала.

И все же женщины о чем-то очень важном успели договориться, только о чем? Откуда мне знать – я вам не Агата Кристи.

Впоследствии, думая об этой встрече, я попытался понять, кого же из этих двух столь непохожих друг на друга женщин я люблю сильнее? Наверное, я люблю их обеих одинаково. Даже к барменше Лу, которая в конце разговора подсела к ним за столик и начала всхлипывать, я проникся теплым чувством.

Ни Розали, ни Нино плакать не стали – они распрощались по-приятельски, с «улыбкой на устах», предпочитая переживать наболевшее в одиночку.

Интересно, как в свое время протекала встреча Анны и Елизаветы? Впрочем, это из совсем другой оперы, но если серьезно – больше всего меня волнует то, как воспримет Саша окончательное решение Розали… Если помните, я сравнивал моего героя с деревом, которое отчаянно машет ветвями на ветру. Так вот – дерево здесь абсолютно ни при чем. Парень переживает муки любви! Все у него на грани, все раскалено, особенно если это «все» случается впервые. Говорят, в таких случаях время лечит. А что если я время – ненавижу!

Глава четвертая

Как всегда, помог случай. Друг Тоников – Леон Фукс раздобыл для них три контрамарки на генеральную репетицию концерта, который должен был дать известный немецкий дирижер, Бруно Вальтер, приехавший в Сан-Франциско из Нью-Йорка вместе со своим любимым ассистентом[91]. На сам концерт, который должен был состояться во вновь отстроенном War Memorial and Performing Arts Center[92], достать билеты было невозможно, но, может быть, генеральная репетиция и лучше – после концерта немецкие антифашисты, пригласившие Бруно Вальтера в Сан-Франциско, устраивали ужин в мексиканском ресторане «Los tres Kilos», в том самом, в который Тоники когда-то хотели пойти после представления «Лакме». Принять участие в этом мероприятии, естественно, предложили и Тоникам.

На ужине Саша познакомится с молодым человеком, которому он поведает о своем горе. В своем визави он найдет нечто гораздо большее, нежели просто внимательного слушателя, что поможет ему, пусть и ненадолго, на какую-то пару лет, но вернуться к жизни. Обычно такие чудеса случаются в восточных эпосах, упрекаемых европейскими снобами за пышность и чрезмерную эмоциональность; гораздо реже это происходит в жизни.

Но прежде чем идти дальше, проинформируем читателя, какую музыку собирались исполнять музыканты в тот на удивление мерзопакостный августовский день 1946 года: 52 градуса по Фаренгейту, густой пронизывающий туман, в двух шагах ни черта не видно. В концертном зале же сухо и тепло.