Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша Тоник Жан Поля не читал, но музыка Моцарта и Шуберта, тем не менее, подействовала на него, как бальзам на душу, более того она помогла ему по-новому постичь смысл его одиноких блужданий по пустынным холмам туманного Сан-Франциско. Они, эти его летние перебежки, отозвались эхом в трепетной и в то же время непослушной мелодии, которой английский рожок открывает вторую часть большой симфонии Шуберта. Эта мелодия, ширится, ее подхватывают гобои и продольные флейты, она повторяется гулким эхом в звучании труб, и тут в дело вступают скрипки и виолончели… В какой-то момент Саше показалось, что он больше не выдержит.
Он выдержал и даже остался на ужин (а ведь не хотел и еще утром грозился родителям, что обязательно уйдет сразу после окончания генеральной репетиции). После того как Нино Александровна коротко пересказала сыну свой разговор с Розали, его словно подменили: он перестал следить за собой, бросил занятия в колледже – все равно уезжать, целыми днями валялся на кушетке и беспрерывно курил, а не то вдруг срывался и уходил из дому. С родителями он практически перестал разговаривать, на вопросы не отвечал – молчал или просто смотрел в сторону, ждал, пока его оставят в покое. Поэтому можно себе представить радость Льва Давыдовича и Нино Александровны, когда их мальчик вдруг согласился пойти с ними на концерт. О том, чтобы Саша остался на ужин, они и мечтать не смели.
Организаторы ужина немного побаивались дирижера, известного своим тяжелым характером. Бруно Вальтер, немецкий еврей с австрийским паспортом[93], нелегко пережил только-только окончившуюся войну; к тому же он недавно потерял жену, тоже оперную певицу.
Строгая красота Нино Александровны, которую по совету Дэшила посадили напротив него, ее неподдельный шарм да и пара фраз, сказанных на идише, которыми Бруно Вальтер смог перекинуться с Львом Давыдовичем, помогли растопить лед. Обычно неразговорчивый, слегка заикающийся музыкант проговорил с чрезвычайно симпатичной русской парой весь вечер.
Говорили о Моцарте. Нино Александровна спросила маэстро, почему он записал «Волшебную флейту» на итальянском языке. Бруно Вальтер глубоко вздохнул:
– Да разве я не понимаю, милая моя Нино, – надеюсь, вы не обижаетесь, что я вас так называю, как прочно Моцарт привязывал музыку к слову, и что никакая итальянская «madre» или «mamma» не сможет заменить обрывающегося в пропасть слова «Mutter», которое с ужасом выговаривает во втором акте дочь Царицы Ночи; точно так же радостно-бандитская итальянская vendetta не имеет ничего общего с сухим кинжальным лезвием немецкой Rache; но я просто был не в силах, понимаете, – при этом дирижер приложил руки к груди, а потом скрестил их у себя на горле, словно изображая удушье, – не в силах был работать в 42-м году с немецким языком… особенно после всего того, что мы узнали о зверствах и бесчинствах, учиненных этими мерзавцами… – Бруно Вальтер помолчал и задумчиво повторил: – Просто был не в силах.
– Нелишне отметить, что и записанный тогда же Фуртвенглером «Дон Джованни» на немецком тоже невозможно слушать, и по той же причине: моцартовская музыка требует в каждом отдельном случае своего языка, я имею в виду, как вы понимаете, исключительно его вокальную музыку, – заметил Лев Давыдович[94].
Сидящий за тем же столиком незаметный мужчина, физик и соотечественник Бруно Вальтера Леон Фукс, не произнесет за весь вечер ни одного слова.
Сашу посадили за соседним столиком между фикусом в кадке и подслеповатой арфисткой из оркестра. Немолодая дама, выложив на скатерть свои тонкие нервные руки, молча теребила приборы.
Напротив Саши уселся беспокойный ассистент дирижера с бешеными глазами. Этого ассистента было так много, что казалось, он заполняет собою все оставшееся пространство. Принесли горячую закуску. До этого всем подали по рюмке текилы.
– Молодой человек, вас, кажется, зовут, Александр, не так ли, меня – Леонард. Так вот, позвольте вас спросить, Александр, что вы думаете, об истоках грузинского хорового пения, исполняемого, как и грегорианское пение, а капелла? Вы ведь родом из Грузии, не так ли? – спросил Сашу будущий дирижер, раздавив очередную сигарету марки «Кэмел» в пепельнице и осушив одним глотком свою рюмку.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, он снова попытался нарушить повисшее в воздухе молчание:
– А вы знаете, что написал Шуман брату Шуберта после его смерти?
Саша опять не ответил. Глядя куда-то мимо всех, в пространство, он в свою очередь тихо спросил у любопытного музыканта:
– А вы боитесь смерти?
Ассистент Бруно Вальтера, рано и красиво поседевший мужчина, перегнувшись через стол и глядя Саше прямо в глаза, быстро проговорил:
– Давайте, выкладывайте, что вас гложет?
Саша начал говорить. Он говорил, пока не рассказал всё.
«Всё» – как многозначительно звучит это «всё»; сколько в нем, в этом «всё», содержания, потайных вздохов, несбывшихся надежд и неоправдавшихся мечтаний.
Когда Саша закончил свой рассказ – из его глаз полились слезы; этих слез, возможно, было недостаточно, чтобы заполнить озеро Тахо, но уж на озеро Рица их наверняка бы хватило. Неподдельное горе молодого человека до такой степени поразило музыканта из Бронкса, что он был готов немедленно всем пожертвовать, не исключая собственной жизни, для спасения своего нового друга. К счастью для человечества, этой жертвы от Леонарда Бернстайна никто не потребовал.
Еще совсем недавно можно было не сомневаться, что на концерт Саша пойдет с Розали, но человек предполагает, а Бог располагает – так что Розалии на концерте не было, да и вообще никто из присутствовавших на ужине, кроме членов семьи Тоников, больше никогда друг с другом не повстречался.
Глава пятая
Занятия в колледже закончились раньше, чем предполагалось. Я решил воспользоваться образовавшимся у меня до отбытия временем и слетать на пару дней в Нью-Йорк. Просто так: давно не был да и соскучился.
– У меня внук в Нью-Йорке, очень симпатичный малый. Кстати, он гей, живет со своим бойфрендом, адвокатом, вы могли бы их навестить… Хотя я не понимаю, зачем вам
