Натюрморт с часами - Ласло Блашкович

Я говорил, что там ничего нет, но какое счастье откопать раннехристианские катакомбы, и там обнаружить голый крест? По мере того, как глаза привыкали к темноте, заметил, что на стене не помутневшее зеркало, а натянутый холст, подготовленный для живописи, пустой. Я внезапно обернулся. У меня за спиной стоял кинопроектор, в который была заправлена узкая пленка. Вот он, конец истории, сказал я и нажал на кнопку.

Появилась дрожащая картинка. Скоро мы увидим Дунай, набережную, крепость. На том месте, где из воды, как обелиски, высятся остатки моста Королевича Томислава (старая югославская армия разрушила его в 1941-м), стоит человек с вырезанного из газеты некролога, забранного в рамку, что-то показывает и говорит.

Но проектор старый, без звука. Мы можем только догадываться, о чем человек рассказывает. Если не умеем читать по губам. Но мы не умеем. Надо дождаться Девочку, она нам расскажет.

Запретный город

— путеводитель -

Надо же, я и кино! Тоже мне, нашел Гарри Купера… Где, говоришь, мне встать?.. Попадают в кадр река, Рибняк, небо? Начинать?

Это короткий фильм, своего рода путеводитель по моему запретному городу (а дальше у меня не хватает дыхания), называться будет «Сухая тряпка на дне моря»… Ладно, буду серьезным.

Там, у меня за спиной, когда-то был мост, Королевича Томислава, если не ошибаюсь. И что с ним теперь? Я оказался на нем, когда он рушился. Это самое необыкновенное событие в моей жизни. Мне даже не верится, что оно позади.

Война уже началась. Но многие еще в нее не верили, скорее, полагали, что это стихийное бедствие, которое налетит и улетит, поэтому надо просто сжать зубы, перетерпеть, все пройдет, как судорога. Были, конечно, и те, кто по разным предзнаменованиям (багряные, низкие облака, шестиногие телята, зимние грозы) давно предвидели кровавые и страшные раздоры. Себя бы я отнес скорее к легкомысленным, хотя и был солдатом. В то время меня мучила странная болезнь, что-то с дыханием, из-за пыли, мой командир думал, что это называется притворство или страх. И накануне событий, мне так сдавило грудь, что дивизионный врач, доктор Йованович, редкой души человек (я чинил ему сапоги), отпустил меня домой, в отпуск, чтобы я пришел в себя. (Отпуск я продлю, когда начнется хаос, но меня вместе с другими возьмут в плен, угонят в Германию).

Я тогда навещал одну даму, она была со мной мила, она и подарила ту трубку, в виде слоновьей головы, я ее и по сей день покуриваю. Чувствительная женщина, вся, как струна, только верила в духов, в чудеса. Женщина как женщина, а если помянуть небеса — сходит с ума. Но это было убедительно, она этим очень прельщала, и однажды я спросил ее, знает ли она лекарство от моей болезни.

Она мне ответила, что знает, в плохой год будет мне хороший день, потому что случится солнечное затмение и принесет оно моровое поветрие, но и исцелит мою болезнь, это будет, как побочное явление общей беды. Только мне надо в определенный момент оказаться на каком-нибудь высоком месте, например, на пролете моста, и когда все начнется, глубоко дышать, повернувшись лицом к Солнцу, но не дольше нескольких секунд, иначе, не дай боже, я потеряю зрение.

Я на все верчу головой, а она меня уверяет, что и заход Солнца может вызвать беременность, и тому подобные чудеса, решил я ее послушать, вреда не будет. Подкрался к мосту на рассвете, влез (караульные заняты своими делами), сплел руки и ноги с металлической сеткой. Я расспрашивал разных людей, как будто речь идет о ком-то другом, все качали головами, крестились, господин Яйчинац, самый образованный из всех, кого я знаю, объяснял мне, что солнечное затмение не происходит ни с того, ни с сего, это заранее известно, и пока ни о чем таком не слышно. Ясно, ясно, но я говорю: хлеба не просит.

И вот, в общем-то, ничего не случилось. Я не ожидал конца, но хотя бы чего-нибудь — да. Она мне шепотом сказала: задует сильный ветер, пыль понесется вихрем по призрачным улицам, звезды засияют среди бела дня, птицы спрячут головки под крылья, настенные часы заскрипят и откроются сами по себе, у чувствительных людей закружится голова, ноги подогнутся, только что родившиеся дети покажут свои крыла. И ничего этого не случилось. (Разве что у одного ангелочка пошла носом кровь, или мне это показалось).

Ужаса и кошмара, которых я ожидал, не случилось, но какая-то тяжесть была. Все-таки она была права, пробормотал я в изумлении, поднял глаза. Смотри-ка, солнышко темнеет! Я забыл про предупреждения, про осмотрительность, про то, что я испорчу глазные яблоки, эти символы греха, на который я еще насмотрюсь. Солдаты остановились, свистели. Они видели, как я сижу наверху, передергивали винтовочные затворы.

Лунный кариес вошел глубоко, я ждал, когда появится обещанное кольцо, совершенная симметрия, грозный обет, я смотрел, один, два, три… Я мог бы зажмурить один глаз, жить с пиратской повязкой, как Моше Даян, пять, шесть, семь, начали выпрыгивать светлячки, я мог их слышать…

И тогда грянули взрывы. И я кубарем скатился в мутную реку.

* * *

Что-что? Значит, заметно, что я вру. Говоришь, видно невооруженным глазом? Ладно, ладно. Но ведь звучало неплохо? Согласись.

Но все-таки, в тот день когда мост взлетел на воздух я здесь был. Стоял где-то здесь, ближе не пускали. А сейчас могу поклясться, что своими глазами видел, как рушится распятый мост, подстреленный на бегу, подобно прекрасному зверю с наскальных рисунков.

Путеводитель, продолжение

Думаю, что когда я был ребенком, то действительно любил свой город, может быть, немного отвлеченно и слепо, мне потребовалось много времени, чтобы понять: то, что я называю любовью, есть некая форма стыда.

Это был не тот ужасающий стыд и срам, от которого перехватывает дыхание и который переходит в чувство вины и угрызения совести, а какой-то мелкий, детский, который вызывает легкий прилив крови к голове, например, когда у тебя дырка в носке, или на белье попали брызги мочи, но этого никто не видит, и это чувство остается где-то под замком, как легкая опасность, наподобие боязни того, что во сне, в толпе людей, вдруг окажешься абсолютно голым. Или это чувство можно сравнить с неловкостью, когда на концерте камерной музыки, в момент лирического затишья, слышишь собственный кишечник. Но и это слишком. В основном, стыд в двусмысленности, в опасности, что почему-то ты окажешься одинок