Клеопатра - Генри Хаггард

Дабы сохранить тайну сокровища, я, Менкаура, повелел построить поминальный храм на восточной стороне моего дома смерти. Тайну сокровищ будут передавать по наследству друг другу жрецы этого храма. И если кто-нибудь из верховных жрецов раскроет эту священную тайну кому-либо кроме фараона или той, которая носит корону фараона и занимает трон Кемета, будет проклят и он. Так написал я, Менкаура, воссоединившийся с Осирисом. Но пройдет время, и тебе, спящий ныне в утробе небесной Нут, тот, кто встанет надо мной и прочитает это послание, я говорю, я молю тебя: подумай хорошо, прежде чем решиться! Если мысли твои нечисты, если тобою движет зло, ты будешь проклят проклятием Менкаура, от которого нет спасения. Приветствую тебя и прощай».

– Ты слышала все, о Клеопатра, – торжественно произнес я. – Теперь загляни в свое сердце, прими решение и ради себя самой, ради собственной своей судьбы прими правильное решение.

Она в задумчивости опустила голову.

– Я боюсь, я не могу решиться, – наконец сказала она. – Давай уйдем отсюда.

– Быть посему, – ответил я. У меня будто камень с души упал, потому что мне тоже было страшно. Я наклонился, чтобы поднять деревянную крышку гроба.

– И все же… Погоди чуть. Что там было написано в послании божественного Менкаура? Кажется, он говорил про изумруды, верно? В наши дни изумруды – такая редкость. Их очень трудно купить. Я очень люблю эти камни, и за всю жизнь мне ни разу не попадался камень без изъяна.

– Не имеет никакого значения, что ты любишь, Клеопатра, – сказал я. – Вопрос в том, что действительно нужно Кемету, насколько безнадежно его положение и чего желает твое сердце, что знать можешь лишь ты одна.

– Да, да, Гармахис, верно! Может ли время быть более черным? Но разве Египет сейчас не нуждается в средствах как никогда? Казна пуста. В стране нет золота, а как без золота можно противостоять римлянам? И разве я не пообещала тебе, что мы поженимся и вместе сокрушим римлян? И разве я не клянусь тебе в этом снова… Да, даже в этот торжественный миг, в этой священной усыпальнице, положив руку на сердце мертвого фараона! Ведь сейчас происходит именно то, что приснилось в вещем сне божественному Менкаура! Ты же видишь, что это именно тот случай, раз ни Хатшепсут, ни Рамсес, ни какой-нибудь другой фараон не забрали сокровище. Но нет, они оставили их дожидаться своего времени, для нас. Теперь же это время пришло, ибо эти изумруды – единственное, что может спасти Египет от римского ига. Если мы не сделаем этого сейчас, потом уже не останется фараонов, которых можно будет посвятить в эту тайну. Нет, давай прогоним страх и сделаем то, что должны сделать. Ты боишься? Почему? Тому, у кого чистое сердце, бояться нечего, ты же сам прочел, Гармахис.

– Как пожелаешь, – сказал я. – Тебе решать, ибо, если ты решишь неправильно, на тебя падет проклятие, от которого нет спасения.

– Итак, Гармахис, берись за голову фараона, а я возьмусь… Какое же это ужасное место! – вдруг воскликнула она, прижимаясь ко мне. – Мне показалось, я увидела там, в темноте, какую-то тень! Она как будто двинулась в нашу сторону, а потом неожиданно исчезла! Давай уйдем! Ты ничего не видел?

– Нет, Клеопатра, я ничего не видел, но это мог быть дух божественного Менкаура, ибо духи всегда витают над местом, где покоится их телесная оболочка. Ты права, давай уйдем, я буду счастлив, если ты так рассудила и мы поскорее выберемся отсюда.

Она отошла на шаг от саркофага, но потом обернулась и заговорила снова:

– Нет, никакой тени не было, мне показалось… В этой обители страха любая тень кажется чем-то ужасным. Я должна увидеть эти изумруды. Пусть даже я умру, но я хочу их увидеть! Не будем медлить, за работу! – Она, наклонившись, собственными руками достала из саркофага один из четырех алебастровых сосудов, запечатанных крышками с изображением голов богов-охранителей, в которых хранились священное сердце и внутренности божественного Менкаура. Но ни в одном сосуде не оказалось ничего, кроме того, что и должно было в них находиться.

Потом мы вместе взобрались на сфинкса, с большим трудом вынули мумию божественного фараона и положили ее на пол. После этого Клеопатра взяла мой кинжал и разрезала полоски ткани, которые удерживали на мумии пелены. Лотосы, заложенные в них любящей рукой три тысячи лет назад, упали на каменную кладку. Потом, осмотрев мумию, мы нашли конец погребальной пелены, который был закреплен на шее сзади. Его пришлось разрезать, потому что он прочно приклеился. После этого мы начали разворачивать священную мумию. Я сел на каменный пол, прислонившись спиной к саркофагу. Мумия лежала у меня на коленях, я поворачивал ее, а Клеопатра снимала пелены – зловещее занятие, жуткое это было зрелище. Через какое-то время вдруг что-то упало на пол. Это был золотой скипетр фараона с навершием из огромного ограненного изумруда.

Клеопатра схватила скипетр и молча осмотрела его. Затем она отложила его в сторону, и мы продолжили свое страшное занятие. По мере того как снимались пелены, на пол сыпались различные золотые украшения и символы власти, которые обычно кладут с мертвым фараоном в гроб: ожерелья и браслеты, маленькие систры, инкрустированный топорик, образы священного Осириса и символ священного Кемета. Наконец последние пелены спали, и под ними мы увидели саван из очень грубого, затвердевшего от благовонных масел льна – в те времена бальзамировщики были не так искусны, как в наши дни. На саване в овале значилось имя фараона: «Менкаура, царственный сын Солнца». Саван так прилип к телу, что мы не смогли его оторвать, поэтому, страдая от жары, чувствуя, что вот-вот потеряем сознание, задыхаясь от поднимавшейся с мумии пыли и запахов благовоний, дрожа от страха, потому что в этом священнейшем уединении нашими руками творилось святотатство, мы положили мумию на пол и разрезали последние покровы кинжалом. Сначала мы обнажили голову, и нам открылось лицо, на которое никто не смотрел уже три тысячелетия. Это было благородное лицо, с мужественным лбом, увенчанное символом царственной власти – священным золотым уреем, из-под которого длинными прямыми прядями ниспадали седые, пожелтевшие от благовоний волосы. Ни холодная печать смерти, ни медленное течение трех тысячелетий не смогли обезобразить царственную величавость этих ссохшихся черт. Мы впились взглядом в лик фараона, не в силах оторвать глаз, а потом, осмелев от страха, сняли остальные покровы. И наконец нам открылось тело, твердое, как дерево, желтое и невыразимо страшное. На левом боку, выше бедра, был разрез, сделанный бальзамировщиками, но он был так искусно зашит, что мы с трудом нашли его след.

– Драгоценные камни внутри, – прошептал я, почувствовав, что мумия очень тяжелая. – Теперь, если твое сердце не устрашится, ты должна заглянуть внутрь этой оболочки из праха, которая некогда была фараоном. – И я подал ей кинжал, тот самый кинжал, который совсем недавно отнял жизнь у Павла.