Буду твоей Верой - Ана П. Белинская

даже сейчас, став взрослым парнем, в материнском тепле, а сейчас сижу и не решаюсь ничего сказать.

— Мне ничего не нужно. А вот вашему сыну, Егору, очень…

Возможно, мне только кажется, но рука женщины, сжимающая бумажную салфетку, дергается и замирает. Я пытаюсь найти в ее лице хоть какие-то эмоции, но не нахожу их: она беспристрастно спокойна и уравновешенна, а холодные глаза по-прежнему леденят мое тело и изучают.

— Ах, вот оно что… — высокомерно усмехается Мария Бестужева. — А вы, значит, Вера, парламентер?

— Я — друг Егора и хочу ему помочь, — срывается мой голос, но упрямо смотрю ей в глаза. Пусть я ничего не смогу есть сказать, но прочитать она сможет. Пусть видит осуждение, ощущает вину, пусть хоть что-нибудь чувствует, но только не это холодное отчуждение.

— А вас об этом просили? — наклоняется всем корпусом вперед, отчего я подаюсь назад. Ее лицо мгновенно меняется, становясь агрессивно-обозленным. — Не стоит считать себя вершительницей судеб, Вера, и тем более совать свой нос туда, куда вас не приглашали. И прежде, чем строить из себя Мать Терезу, подумайте, а нужна ли ваша помощь?

— Нужна! Вашему сыну нужна! — вскрикиваю я. Меня распирают эмоции от обиды и несправедливости ее слов.

— У меня их двое, — бросает Бестужева и вскакивает со стула.

— Радует, что вы об этом помните, — да, дерзко, да грубо, но как достучаться-то?

Мария замирает с сумкой в руке. Долго смотрит в окно, за которым мелкие снежинки гоняются друг за другом.

— Вы не имеете права меня судить и осуждать. Вы ничего обо мне не знаете, — она переводит свой потухший взгляд на меня. Выражение ее лица вновь меняется, а я не могу понять, где она настоящая? Какая из этих всех личностей Мария Бестужева? На ней одновременно надеты столько масок, что рассмотреть истинное лицо невозможно.

— Вы правы. Не буду отнимать ваше время. Извините, что попыталась сказать, как ваш сын нуждается в матери… — встаю. — Здесь номер телефона Егора, — опускаю на стол листочек в клетку с крупными цифрами ее родного сына и ухожу в туалет, оставив Марию Бестужеву наедине с собой и собственной совестью. — До свидания.

Умываю лицо теплой водой, смывая тушь, потому что знаю — всю обратную дорогу прореву. Разговор меня вымотал, запуская по телу ломоту, как при температуре.

Выхожу и направляюсь к столику, на котором стоит вазочка с неоплаченным счетом и пустая чашка из-под кофе, разбросаны рваные хлопья бумажной салфетки, а рядом грустит… листочек в клетку с крупными цифрами…

Прикрываю глаза и пытаюсь сдержать непрошенные слезы, но они крупными горячими каплями оседают на белоснежной скатерти….

*Иоган Готлиб Фихте — представитель немецкой классической философии.

38

Егор, четверг, 3 декабря

Подъезжая к коттеджу, еще с улицы я понимаю, что отец дома — его привычка никогда не опускать за собой въездные ворота сколько раз спасала от неловкости момента быть пойманным, например, тогда, когда собирался притащить девчонку к себе или лишковал, изрядно перебрав горячительным с ребятами после очередной победы в игре. Но сегодня мне палиться не с чем и черт… но я рад, что встречать меня будет не пустой дом, а живая душа.

Машина отца небрежно брошена во дворе, а придомовая дорожка расчищена от каши из грязной мокрой листвы и снега.

Взбегаю по ступенькам и толкаю дверь — как обычно отец не запирается. Дома пахнет едой — чем-то сгоревше-жаренным, но этот запах сейчас для меня самый лучший. Бросаю спортивную сумку на пол, разуваюсь и, как конь, скачу в сторону кухни.

Под бубнеж телевизора батя в длинном фартуке и широком трико колдует над электроплитой.

— Проблемы? — стучу по косяку, оповещая о своем присутствии, хотя уверен, что он видел, как такси высадило меня у ворот.

— Есть такое, — батя бросает лопатку на столешницу и поворачивается ко мне. Обтирает руки о фартук и расплывается в ухмылке. Проходится по мне отцовско-сканирующим взглядом и делает шаг на встречу.

— Привет, сын, — мы крепко обнимаемся, и я чувствую приветственные похлопывания по спине. — Уже батю перегнал.

Факт. Мой отец — крепкий здоровый мужик, но то, как его густая шевелюра щекочет мой нос, явно говорит о том, что чадо обскакало отца.

— Ага. Здорова, пап, — по-братски треплю Бестужева старшего по волосам, отчего получаю внезапный ощутимый джеб по левой щеке, но второй успеваю блокировать.

— Не спи, — хмурится отец и скидывает с себя фартук с подсолнухами. — Как успехи?

Батя отодвигает стул и садится за стол, на котором по-армейски скупо, но четко расставлены блюдца с нарезанными кружочками солеными огурцами Анны Михайловны и огромными корявыми кусками хлеба.

Понятно. Кухню сдал, кухню принял.

Мою руки в раковине и смотрю в сковороду, в которой, видимо, должна была быть яичница.

— Ростов — ничья. Краснодар — 38:29 в нашу, — сгребаю сгоревшие остатки и сбрасываю в мусорное ведро.

— Хорошо. Тогда что было в прошлую пятницу?

Рука со сковородой замирает. Шумно выдыхаю.

А черт его знает, что было в пятницу…

Хотя кого я обманываю?

Стоит ли врать самому себе, что я, как придурок ждал ее на игре? Как придурок бегал по лицам болельщиков в поисках нежных чувственных губ, вместо того, чтобы блокировать опасные передачи и тащить свою команду к победе?

Каждый в нашей команде знает, для кого он забивает свой победный мяч. Я тоже хочу. Хочу знать, что где-то на трибуне сидит человек, который в меня верит и поддерживает, но не потому что я — чёртова звезда гандбола или популярный спортсмен, а без всяких ожиданий и условностей.

Я ждал ее, девчонку, которой в первый раз своей жизни решил довериться…

Глупо, конечно, и самонадеянно. Ведь я еще тогда всё понял, когда во дворе Снеговика, увидел,