Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во второй декаде октября 1835 года Кипренский снова в Риме: об этом как будто свидетельствует письмо, помеченное 13 октября. Однако следует учесть, что в данном случае мы имеем дело не с автографом, а с более поздней и неполной копией, в тексте которой нет указаний ни на дату, ни на место – и имя адресата тоже не названо: все эти данные относятся к разряду предполагаемых, и, на наш взгляд, предполагаемых несколько рискованно523, на основании другого письма к А. Х. Бенкендорфу от 21 ноября по поводу запоздания выплаты гонорара за «Портрет отца», который был приобретен императором Николаем I годом ранее (I: 196–197, IV: 609).
22 октября 1835 года произошло знаменательное событие в жизни колонии русских художников в Риме: Ф. А. Бруни женился на Анджелике Серни, дочери хозяина знаменитой гостиницы Серни на Пьяцца ди Спанья: по словам Стендаля, это была «лучшая гостиница Рима»524. В начале XX века А. В. Половцов довольно основательно описал все процедуры, которые пришлось пройти будущим супругам, чтобы получить разрешение на брак525. Поскольку Бруни был католиком, эти процедуры были несколько проще тех, через которые пришлось пройти Кипренскому на следующий год; но все же без маленького препятствия не обошлось и здесь: Бруни должен был представить необходимое свидетельство о свободе от обязательств. В брачном деле находим отмеченное уже Половцовым удостоверение, гарантом которого выступила для своего преданного обожателя княгиня З. А. Волконская, но декларация княгини скреплена дополнительной подписью ее приемного сына Владимира Павея526; в деле есть также свидетельство о честности Бруни, подписанное уже знакомым нам доктором Раффаэле Массарони.
Возвращаясь к самому событию, процитируем рассказ Ф. И. Иордана:
В короткое время моего с ним знакомства он мне сделал удовольствие пригласить меня с товарищами моими А. А. Ивановым и Ф. Ф. Рихтером на свою свадьбу с премилою девицею Анжеликой Серни. Эта свадьба считалась редкостью, чтобы за художника выдали дочь из богатого дома, ибо художник не может быть иначе, как бедняк и с отчаянными идеями и правилами жизни527.
Судя по письмам Кипренского, он был с Бруни в хороших отношениях (I: 153, 168, 190). Но возникает естественный вопрос: насколько известно, наш герой не присутствовал ни на мальчишнике, состоявшемся за два дня до свадьбы, ни на самой свадьбе – почему? Мальчишник, кроме всего прочего, был ознаменован кантатой, специально написанной по этому случаю немецким композитором Отто Николаи, добрым другом меломана Бруни528, который сам в поисках вдохновения нередко садился за фортепьяно и импровизировал меланхолические мелодии529. Невозможно представить себе, чтобы Кипренский не получил приглашения, поэтому наиболее правдоподобный ответ может звучать так: в эти дни его не было в Риме.
Нам удалось установить, что в конце года вместе с бельгийским живописцем Франсом Вервлутом Кипренский нанес визит князю Голицыну. Приехавший в Рим в сентябре 1822 года, друг Корнелиса Круземана530, Вервлут много работал в Неаполе во второй половине 1820‐х: будучи почетным профессором неаполитанской Академии художеств, он тоже участвовал, как и Кипренский, в октябрьской выставке 1830 года531.
В рукописи дневника Вервлута, который хранится в музее Коррер в Венеции, читаем:
Накануне Нового года с русским живописцем Кипренским мы посетили князя Голицына в его пышном дворце, где есть комната, выдержанная до мельчайших деталей совершенно в помпейском стиле. У него небольшая картинная галерея: 3 Гудена, один Катель, два Вогда, одна весьма хорошая вещь Кипренского532.
Этот любопытный фрагмент, к сожалению, ставит новые проблемы: мы вновь должны предположить, что этим князем Голицыным был Федор Александрович, который постоянно жил в Риме. Что же касается дворца с комнатой, выдержанной совершенно в помпейском стиле, насчет которого нам не удалось найти других свидетельств, остается неясно, имеется ли в виду палаццо Арагона Гонзага, поскольку эта недвижимость была приобретена Ф. А. Голицыным только через четыре года533. Наконец, строить догадки о том, какое полотно Кипренского имелось в коллекции князя, кажется довольно рискованным делом: трудно представить, что один из портретов князей Голицыных мог быть назван бельгийским коллегой так неопределенно и лаконично «весьма хорошей вещью». Скорее всего, речь идет о другой картине, как это уже часто происходило, нам неизвестной.
А теперь обратимся к римскому этюду Чиккони, о котором нам уже случалось упомянуть в главе II, – в нем кроются и другие сюрпризы. Мы видели, что одна из его героинь-натурщиц, вспоминая о смерти Маргериты, отзывается о русских художниках весьма нелестно и заключает свое суждение следующим соображением: «В конце концов, они часто имеют дело с правительством, которое, не умея их наказать, удовлетворяется тем, что прогоняет их. Но они, однако, богаты»534. Ей возражает другая:
А все же русские – хорошие парни, они нам исправно платят и часто разделяют с нами наслаждения! Боже! как мы повеселились на прошлой неделе в мастерской Приенского! Нас была добрая дюжина, мужчин и женщин. Мы отлично кутнули. Для живости воображения были ликеры всех сортов. Палитры, манекены, кисти – все так и летало по комнате. Г-н Приенский, как бы в приступе горячки, схватил свои карандаши и начал рисовать вакханалию535.
Достаточно ясно то, что за именем «Приенского» скрывается наш Кипренский. И речь здесь идет о предполагаемом пристрастии художника к алкоголю – но единственным свидетелем-очевидцем, кто открыто говорит об этом, является, как обычно, Иордан536. Однако гравер вообще имел дурную привычку клеймить, причем довольно свысока и коварным способом, «пороки» русских художников, которых, за очень немногими исключениями, с его точки зрения интересовали в Риме только «вечное вино, да карты, да шум, да крик, да всякие шалости»537.
Но и этот вопрос подлежит пересмотру: хорошо известно и всеми признано, что о подобных эксцессах в поведении Кипренского ни слова не говорится в наиболее авторитетных воспоминаниях современников, таких как Гальберг, Щедрин и А. А. Иванов. Вполне возможно, что художник, подобно многим своим коллегам, любил вино и, возможно, иногда, что называется, перебирал,
