Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836) - Паола Буонкристиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отрывке из этюда Чиккони находит свое подтверждение еще одна история, связанная с именем другого русского художника и увековеченная даже в исследованиях недавнего времени. Та же натурщица, которой так не нравятся русские художники, восклицает: «Эта бедная женщина, которую покинул Орлов – о боже! она бросилась в реку. Она была француженкой».
Ссылка на самоубийство молодой француженки уполномочивает нас на идентификацию «Орлова» Чиккони с Карлом Брюлловым539. И этот нелестный для памяти художника эпизод изложен в мемуарах Иордана: согласно воспоминаниям гравера, С. Ф. Щедрин содержал «временную подругу жизни»540, молодую француженку по имени Демюлен. В один прекрасный день он познакомил ее с Брюлловым, который сделал ее своей любовницей. Но Брюллов не имел обыкновения завязывать длительные и прочные отношения с женщинами; чем дальше, тем больше убеждаясь в том, что девушка очень ревнива, художник взял привычку разжигать в ней это чувство. И далее Иордан сообщает:
<…> по Риму разнеслась печальная весть, что рано утром какая-то иностранка на Испанской площади наняла карету к мосту Ponte-Mo[lle]; приехавши к берегу Тибра, расплатилась с извозчиком и, сняв с себя шляпу и шаль, бросилась в реку <…>. Утром же утопленницу вытащили из воды и узнали, что то была девица Демюлень. <…> Этим происшествием Брюллов был убит, ходил по улицам как потерянный. В это время случилось, что графиня Самойлова была в Риме; <…> чтобы развлечь его и заставить забыть несчастие, она пригласила его ехать вместе с нею в Неаполь541.
Эту историю с некоторыми вариантами рассказывает в мемуарах, посвященных художнику, и князь Г. Г. Гагарин – ученик, друг и поклонник Брюллова:
Отец мой, в качестве посланника, заменял уже г. Италинского542, когда с Брюлловым случилась прискорбная история, вследствие которой погибла одна женщина, бросившись с Понте-Молле в Тибр. Это происшествие наделало в Риме много шума и повредило виновнику его в общественном мнении. Приближалось лето… Мы собирались переехать в Гротта-Феррата… Чтобы извлечь Брюллова из того затруднительного положения, в какое он попал по своей собственной вине, мои родители предложили ему уехать вместе с нами на некоторое время за город543.
Особое внимание привлекает то, что оба мемуариста описывают реакцию Брюллова на драму, аналогичную той, что была пережита Кипренским в 1818 году, точно так же, как и реакцию самого Кипренского: речь идет об отъезде из Рима из‐за угрызений совести (согласно Иордану) или вследствие враждебного отношения римского общества к художникам (как рассказывает Гагарин).
Но прежде всего любопытно то, что деформация этих городских легенд, хотя и имеющих в своей основе кое-какие истинные факты, оставалась равно актуальной на протяжении почти двух столетий: из рассказов Гагарина и Иордана выросли такие лишенные реальных оснований подробности, как то, что трагическая ревность молодой француженки была вызвана страстью Брюллова к графине Ю. П. Самойловой, что крещеное имя девушки было Аделаиде544 и что она (для разнообразия) была натурщицей545. При этом совершенно не берется в расчет, что ни в одном из писем Щедрина не говорится ни о какой его «подруге», представленной Брюллову; что же касается князя Гагарина, то его утверждение, что событие наделало много шума в городе, не подтверждено ни одной публикацией в римской периодике того времени546, и о нем ничего не говорится в других хрониках.
В заключение нелишне будет посвятить несколько строк собственно колонии русских художников в Риме в этот период. По сравнению с 1810‐ми годами в третьем десятилетии XIX века она стала заметно более многолюдной и организованной: мы насчитали по разным источникам около пятидесяти живописцев, архитекторов, мозаичистов и граверов, подданных Российской империи (считая поляков)547, которые жили только в Риме в течение более или менее продолжительного времени, и только в пятилетие с 1832 по 1836 год – период, когда и сам Кипренский жил преимущественно в Вечном городе. В документальном наследии Кипренского находим не меньше дюжины имен людей, с ним так или иначе связанных: это Федор Антонович Бруни, Карл Павлович Брюллов, Георг (Егор) Яковлевич Веклер, Алексей Максимович Горностаев, Николай Ефимович Ефимов, Александр Андреевич Иванов, Федор Иванович Иордан, Михаил Иванович Лебедев, Александр Степанович Никитин, Матвей Посников, Андрей Петрович Соболевский и Яков Феодосиевич Яненко, к которым можно на полных основаниях добавить Иосифа Ивановича Габерцеттеля и Фридриха Виганда, хотя они и упоминаются только в письмах до возвращения художника в Италию.
Далее, есть еще один человек, имя которого отсутствует в письмах Кипренского и не фигурирует в исследованиях ученых, но которого, как мы считаем, художник посещал. Речь идет о П. И. Пнине, о котором нам уже приходилось говорить в предисловии и к которому Александр Иванов летом 1836 года обратился с просьбой написать «что-нибудь в прозе» для публичного чтения на «прощальном обеде» в честь художника: его коллеги собирались организовать этот обед перед отъездом Кипренского в Петербург (к этому спорному вопросу мы еще вернемся). В конце письма Иванов настаивает на том, что Пнин хорошо знал Кипренского как замечательного художника, как поборника прав русских художников в Риме и по многим другим его дарованиям548. Но кем был этот тридцатитрехлетний несчастный, которому суждено было через год пасть жертвой холеры в Неаполе?
П. И. Пнин, сын поэта Ивана Петровича Пнина, был старым товарищем Иордана по Академии художеств549, где Пнин действительно с успехом выполнил дипломную работу в 1824 году; на следующий год он вступил в права наследования и в 1826‐м начал службу в качестве чиновника Министерства народного просвещения550. Несмотря на то что его имя редко появляется в литературе, его помнят как портретиста, хотя его работы неизвестны за исключением картины «Игра в шашки» (1824; ГРМ). В ноябре 1831 года, уже будучи в отставке, Пнин уехал в Италию вместе с архитектором Николаем Сергеевичем Шашиным551, после чего и без того скупые сведения о нем становятся еще более скудными и приблизительными. Только благодаря письмам Александра Иванова мы имеем возможность предположить, что в 1830‐е Пнин практически навсегда оставил карьеру живописца – возможно, из‐за болезни глаз552, чтобы посвятить себя изучению языков и деятельности педагога: не случайно,
