Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя» - Николай Дубровин

Возле амбразуры сидит матрос, покуривая трубочку и мурлыча себе под нос, в отдалении видны несколько человек лежащих солдат. Они совершенно покойны. [Где же ужасы осады?] – спросите вы, смотря на эти спокойные лица. А вот подойдите к амбразуре, завешанной тросовым щитом.

– Здесь не ходите, ваше благородие, – скажет вам сидящий возле матрос, – как бы того…

– А что такое? – спросите вы.

– Пульки-с!.. – проговорит он, как бы нехотя.

– Ну, так что ж?

– Да вишь, как садит-то, эта амбразура нехорошее место.

В самом деле, пули так и барабанят по тросовому щиту, иная прорвется внутрь бастиона и зазвучит, как струна, тонким приятным звуком.

– А как же ты сидишь? – спросит подошедший.

– Мы ведь здешние… – проговорит он совершенно равнодушно, по-прежнему потягивая трубочку и сплевывая на сторону.

Рассветает. Солдаты, оставив дежурных у орудий, отправляются отдыхать одни в блиндаж, другие в разные поделанные ими норки и конуры. Прикрытие также сходит с банкета, оставляя там одних штуцерных. Половина людей приискивает себе место отдыха на батарее, где и располагается, не снимая амуниции; другая половина отправляется во вторую линию в ближайшие блиндажи, устроенные позади бастионов в соединительных траншеях. Как пещерные кельи, идут они, «углубляясь по обеим сторонам траншеи, выглядывая длинной вереницей дверок, дверец и дверей, порой створчатых, со стеклами даже. Когда бы ни приходилось проходить этой траншеей, постоянно можно было видеть ставившиеся в ней, у дверей блиндажиков, самовары, самоварчики или просто медные чайники – так что вверху траншеи беспрестанно вился дымок, точно бомбы рвались там поминутно».

С наступлением дня все оживает на бастионе: в разных направлениях работают солдаты – кто чинит амбразуры, кто платформу, а там заменяют разбитые туры новыми. У входа в блиндаж видны два офицера: один сидит на картечи для бомбового орудия и читает книгу, другой поместился возле, на обрезке дерева, и то с наслаждением тянет через соломинку лимонад, то напевает любимую песенку; в стороне сидят два солдата, из которых один тачает сапоги, другой, усталый и измученный, тянет из-за голенища чубук и трубку. По площадке расхаживают несколько кур и петух, содержимые солдатами в полном довольстве. На батарее Шварца был особенно знаменитый петух, прозванный Пелисеевым (Пелисье – французский главнокомандующий). Однажды бомба так напугала Пелисеева, что он с ужасным криком перелетел через вал и скатился в ров. Недолго думая молодой матрос бросился спасать офицерского петуха. Не обращая внимания на сыпавшиеся пули, он вскочил в амбразуру и, подобно петуху, тем же путем покатился в ров. Французы, увидя из своих траншей всю эту проделку, прекратили огонь, захлопали в ладоши сначала петуху, а потом и матросу. Пелисеев был спасен и долго потом расхаживал по батарейной площадке, служа предметом забавы для солдат в их однообразной жизни.

Проделки, подобные той, которую выкинул матрос, догоняя петуха, повторялись нередко. Мы приведем некоторые из них.

Был май месяц. В ложементах наших, возведенных перед 3-м бастионом, сидела команда штуцерных Камчатского егерского полка.

– Смотри, смотри! – закричал егерь Евсеев. – Что-с катится мимо!

– Чего тебе катится? Аль не видишь – заяц бежит.

– Катай его, Кузнецов, – на тебя бежит!

– Не замай его, – заметил четвертый солдатик, – может, оборотень какой…

Но Кузнецов прицелился: выстрел грянул – заяц убит.

В английских ложементах послышался смех.

Заяц лежал на средине между нашими и неприятельскими ложементами.

Ефим Кузнецов[26] перекрестился и вслед за выстрелом схватил у товарища заряженный штуцер, выскочил из ложемента и побежал к убитому зайцу. Командующий отделением унтер-офицер и опомниться не успел, как Кузнецов был уже за валом. Наши и англичане забыли на время перестрелку, высунулись из ложементов и смотрели на удальца. Кузнецов схватил зайца за задние ноги, поднял ружье наизготовку и стал задом отходить к своим ложементам.

Англичане встретили смелую выходку удалого егеря единодушным «Ура!» и хлопали в ладоши. Кузнецов приостановился, снял шапку и, показав врагам зайца, скрылся в ложементах.

Головы спрятались – перестрелка закипела.

Кузнецов представил зайца командиру полка – и посыпались рубли удалому стрелку… А Кузнецов? Он с удивлением смотрел и понять не мог, где же тут молодечество: убил зайца, известное дело – не бросить же убитого зверя!..

Так разнообразили штуцерники свое скучное сиденье в ложементах. На 4-м бастионе почти в то же самое время явился большой бумажный змей, который долго летал над французскими траншеями, вызывая со стороны неприятеля батальный огонь и всеобщий смех. На других пунктах оборонительной линии появлялись на валу батарей на одном мельница, на другом – солдатик, ворочающийся по ветру, а на третьем – пильщик, установленный так, что постоянно находится в движении. Бывало, как появится такая забава, так и посыпятся из неприятельских траншей выстрелы. Солдаты смеются, а французы или англичане тешатся до тех пор, пока не собьют выставленной фигуры или начальник бастиона не прикажет снять из опасения, что она привлекает выстрелы. Потешившись над французами и томимые невыносимой жарой, солдаты расходятся в разные стороны, отыскивая прохлады: кто уходит в блиндаж, кто ищет хоть клочка тени. Мириады мух не дают покоя. В жаркие дни мухи сильно одолевали живущих на батареях. Это был второй внутренний враг, невыносимый в особенности для раненых. «На бастионах посредством так называемых камуфлетов уничтожали мух беспощадно. Когда в блиндаж набиралось их много, рассыпали по столу дорожки пороха и делали вспышку. Таким образом уничтожались мириады мух».

С наступлением дня пуля за пулей так и шмыгают повсюду, распевая на разные голоса. Навстречу этим пулям идет иногда солдат, неся ведро щей на обед товарищам и тихо переваливаясь с ноги на ногу. Часто пуля подымает струю пыли не более как на вершок от его ступни, а он как будто не замечает и продолжает переваливаться. Теперь нет места, в особенности на Корабельной, где бы не шмыгали эти гости. Тот, кто видел Малахов курган еще в марте, теперь не узнал бы его совершенно: он как будто сжался, сбился в кучу. Малахов курган и многие другие укрепления похожи были на лабиринт, в котором человек непривычный мог запутаться, заблудиться. Вся площадка кургана изрезана траншеями и всякими насыпями, поделанными сколько для защиты от неприятельских снарядов, столько же и для ружейной обороны внутренности кургана на случай занятия передовой его части неприятелем. Башни нет, она разбита и как будто ушла в землю от нагроможденных вокруг ее построек. Прежде выглядывай из-за вала сколько хочешь, теперь нельзя и подумать о том, чтобы высунуться хотя на минутку: пули, как шмели, так и реют со всех сторон. Стоит только поднять фуражку на штыке или палке, как вмиг она оказывается простреленной во многих местах.

Здесь все переменилось, только русские люди остались те же. По-прежнему видны группы беззаботных солдат, то веселых и смеющихся, то лежащих, раскинувшись во весь рост, и как будто нарочно подставляющих себя всяким снарядам. Тут же, в местах двух-трех, видны бабы, торгующие луком, хлебом, вяленой рыбой. В стороне, на площадке одной из батарей, пользуясь хорошей погодой, обедают офицеры; один сидит на пружинном кресле, занесенном сюда из города еще с начала осады, другой поместился на картечной жестянке, подложив под нее несколько поддонов или деревянных кружков. Возле них стоит русский мужичок-разносчик, являющийся на батареи раза два в день, несмотря ни на какую опасность. На груди его висит на георгиевской ленточке медаль с надписью «За храбрость». В сотый раз он рассказывает одним и тем же офицерам, что пожалован был этой медалью за то, что ходил с Хрулевым Степаном Александровичем во французские траншеи 10 марта.

– Пришел я, – говорит он, – на курган с корзинкой – заказ был от офицеров. Ну а наши «Ура!» кричат, так и заливаются – погнали, стало быть, француза. Резервы проходят, солдатики говорят: бери ружье, сходи-ка в траншею, – что тут сидишь без толку… Бросил я корзину, добыл ружье – да в траншею. Не помню, что было, только как в чувство пришел – в госпиталь положили…

Таких охотников-волонтеров было много в Севастополе, не только взрослых, но и детей, преимущественно сыновей матросов. Посещая часто бастионы, они оставались на них и в минуты самого жаркого боя помогали солдатам: то воду таскали, то заряды подавали. На 1-м бастионе долго служили два мальчика, один 14, а другой не более 6 лет. Старшему в июне оторвало обе ноги, но он остался жив; младший же вышел из Севастополя целым и невредимым. Более других прославился десятилетний сын матроса Николай Пищенко. Отец его Тимофей служил комендором на одной из батарей близ 5-го бастиона. Молодой Пищенко, известный под именем Николки, жил на батарее и прислуживал отцу. В день второго бомбардирования Тимофей Пищенко был убит, но Николка все-таки остался на батарее. Забежав однажды на редут Шварца, он увидел там девять небольших мортир.