Куколка - Джон Фаулз

О: Вовсе нет. Просто у нас с тобой разные буквари, я ж читаю по своему, только и всего. Я сжалилась над бедолагой, ибо в том не было ни похоти, ни любви.

В: Вместе провели всю ночь?

О: Пока не задремали. Когда проснулась, его уж не было.

В: И так еженощно?

О: На другую ночь — нет. На следующую.

В: Расскажи-ка об ночи в Эймсбери. Ничто не предвещало того, что произошло?

О: Нет, ничего — приехали, отужинали. Уж часу в девятом за мной явился Дик — мол, его сиятельство кличет, веля захватить накидку. Я встревожилась, не понимая, что затевается. Еще больше я обеспокоилась, узнав, что ночью мы тайно куда-то едем. «Зачем?» — спросила я, но его сиятельство лишь прикрикнул, что нанял меня для исполненья его желаний.

В: Днем они с тобой заговаривали?

О: Ни слова не обронил, хотя накануне вел себя так, будто я оказала ему любезность, — был учтив и благодарил за содействие его планам. Нынче ж держался со мной как с прислугой для грязной работы, кем, по сути, я и была. «Ложись в мою постель и спи, пока не разбудят», — сказал он. От страха я не могла уснуть, но потом все ж меня сморило.

В: Чем занимались его сиятельство?

О: Возле камина читал бумаги.

В: А Дик?

О: Куда-то ушел. Он-то меня и разбудил, когда вернулся.

В: В котором часу?

О: Глубокой ночью. В гостинице все спали.

В: Что дальше?

Ребекка молчит и впервые опускает взгляд.

— Что дальше, голуба? — повторяет следователь.

— Дай попить. В горле пересохло.

Аскью долго ее разглядывает, затем, не поворачивая головы, бросает секретарю:

— Принесите воды.

Писарь откладывает карандаш (хотя обычно протокол пишут пером) и молча выходит; в своей птичьей манере недомерок стряпчий задумчиво разглядывает Ребекку. Он сидит спиной к ряду внушительных окон в якобитском стиле, она — лицом к свету. Ребекка поднимает взгляд:

— Спасибо тебе.

Аскью молчит, даже кивком не ответив. Пристальный взгляд его выражает подозрение к несвоевременной просьбе, умудренность в человеческой натуре и собственную значимость. Наряду с угрозами, коими сморчок компенсирует свою тщедушность, подобное разглядывание — всего лишь старый следовательский прием для обработки несговорчивого свидетеля. Удивительно, однако весь допрос Ребекка выдерживает его взгляд. С виду воплощенная скромность — неброское платье, чепец, сложенные на коленях руки, — она ни разу не потупилась, не отвела глаза. Возможно, современный законник втайне восхитился бы этакой прямотой, но только не Аскью. Девица лишь укрепляет его в давно сложившемся мнении: мир испоганился, особенно по части плебейской дерзости. Вот еще одно безмолвное доказательство тогдашнего расхожего взгляда: перемены сулят не прогресс, но (как потом скажет тот, кто лишь в следующем году появится на свет) упадок и закат{136}.

Вдруг Аскью отходит к окну и выглядывает на улицу. Ребекка смотрит ему в спину, потом вновь опускает глаза, дожидаясь питья. Наконец секретарь ставит перед ней стакан воды. Аскью не оборачивается; похоже, он и впрямь увлечен созерцанием изобилующей лавками и лотками многоголосой площади, шум которой служит неумолчным фоном к тому, что происходит в комнате. На углу прилегающей улицы он уже заметил трех мужчин, что, задрав головы, смотрят на гостиничные окна, не чувствуя толчков прохожих. По неказистой одежде и шляпам Аскью смекнул, кто они такие, и сразу потерял к ним интерес.

Он разглядывает двух дам — мать и дочь. Явно не из простых, о чем говорят их модные платья, они следуют за высоченным ливрейным лакеем, который несет корзину с покупками и бесцеремонно машет тем, кто замешкался дать дорогу, хотя толпа расступается, словно по наитию. Кое-кто кланяется или прикладывает руку к шляпе, но дамы никому не отвечают. Наружность аристократок, особенно жеманной самоуверенной девицы, напоминает Аскью о памфлете, в августовском номере «Журнала джентльмена» опубликованном за подписью некого Р. Н., явного сатирика, женоненавистника и вероятного моралиста от англиканской церкви{137}. Сочинение, поданное в форме беседы, какую давеча прервала Ребекка, повествует о знакомстве с реалиями жизни более удачливых представительниц слабого пола, с кем наша героиня, по собственной или чужой воле, предпочла не иметь ничего общего. Сие произведение можно бы озаглавить «Извечные дамы определенного сорта», но мистер Р. Н. не настолько провидец.

В: Кто ты?

О: Милочка девятнадцати лет.

В: Весьма невразумительно. Нельзя ль пояснить?

О: Скоропортящийся Товар, уж поверьте. Давнишняя Поговорка «Зачерствелая Девица, что протухшая Рыба» ничуть не устарела.

В: Сие твое Кредо?

О: Именно так. В шестнадцать мы задумываемся, в семнадцать — влюбляемся, в восемнадцать — нюнимся, а в девятнадцать, коль сумели распалить Кавалера (что, кстати, весьма непросто), всхлипываем «Прощайте, Батюшка» и отбываем с нашим Избранником. Ибо, миновав свой Расцвет, мы шибко рискуем достаться какому-нибудь никчемному старому Хрычу несообразной Наружности.

В: Изволь по Пунктам изложить твой Символ Веры.

О: Первое: я признаю, что явилась на Свет посредством Матушки, но сие вовсе ни к чему не обязывает. Второе: из-за того я связана Необходимостью (но не Долгом) прислушиваться к ее Пожеланьям, а равно подчиняться старому Скряге, якобы моему Отцу, что меня содержит. Единственная Причина моего Послушанья в том, что иначе меня подвергнут неимоверным Страданьям, заставив еще Полгода щеголять в Наряде, уж два Месяца как вышедшем из Моды. И последнее, касаемо Мужа, кого я соблаговолю одурачить. Верую: он лишен малейшего Права мною помыкать и даже пикнуть не смеет об том, что я поклоняюсь одним лишь Танцам и якшаюсь с теми, кто Благоверным наставляет Рога, что Траты мои на Театры, Маскарады, Наряды, Устройство нашего Гнездышка и прочее его разорят, а наш Дворецкий замещает его в нашей Постели. Вот главные Пункты моей любезной Веры, от коих не отступлю до своего смертного Часа.

В: Есть ли иные принципы?

О: По Праву неотразимой Красавицы поступать как вздумается, хорошо иль дурно; следовать всякой новой Моде, пусть даже самой нелепой; целиком посвятить себя Гордыне, Наслажденью и Сумасбродству; молиться не чаще, нежели Лорд возвращает Долги; в Церкви бывать реже, чем в Театрах и прочих Увеселеньях; глумиться над Набожностью, считая ее Лицемерьем. Все перечисленное мне органично, как Павлину его распущенный Хвост.

В: Прелестно, однако не стоит ли хоть иногда задуматься об том Свете?

О: Вот еще! От подобных Размышлений одни Огорченья, а Дамам не след утомляться всякой Серьезностью, им надлежит крепить свою Веру, что покоится на забавных Фантазиях.

В: Выходит, Дамы безбожны?

О: Ничуть. В сем Вопросе мы старомоднее всех сущих Творений. Разнообразие столь приятно, что на Полчаса мы примем Христианство, а затем станем Язычницами, Иудейками иль Магометанками, смотря что больше способствует нашему Комфорту.

В: Какие ж Принципы делают жизнь Дамы приятной?

О: Баловать себя, свою Обезьянку иль Болонку; браниться с Соседями-Недотепами; ни с кем не считаться; надувать Бедняков и множить Долги Богачам, подрывая Репутацию Мужа. До Полудня валяться в Постели и Ночь напролет танцевать.

В: Минутку! Загляни в Супружеский Кодекс, где сказано: Уваженье и Послушанье суть женский Долг! По крайне мере, собственного Мужа Дама обязана почитать и ублажать.

О: Супружеский Кодекс и Долг! Хорошенькое Дело! Сей Кодекс — поповская Выдумка, не стоящая Вниманья. Даму интересуют лишь Статьи, прописанные Адвокатом: Карманные Деньги, Содержанье Жены и как Благоволеньем добиться Прибавки. Нынче совсем немодно угождать Мужу-Простаку; вернее и современнее не воздавать ему за Доброту, но как можно больнее шпынять.

В: Но есть ли Резон в этакой Моде?

О: Есть, и очень веский. Желай сейчас, ибо по Смерти шиш всем хотеньям.

Памфлет ошеломил мистера Аскью. В сочиненье был верно подмечен дух, царивший среди титулованных дам знатных фамилий и уже распространившийся вниз по сословной лестнице. Однако больше потрясло то, что о сем говорилось открыто, публично. Первоначальная неприязнь к Лейси была продиктована именно публичностью его ремесла (Аскью еще не знает о грядущей радости в облике лорд-канцлера, чья цензура закабалит театр на двести тридцать лет{138}). Катехизис глумился над религией и супружеством, а равно над главенством мужчины в отношениях с женщиной, что, по мнению стряпчего, находило свое отраженье в прямом взгляде и дерзких ответах Ребекки, — вот он результат мягкотелости высшего класса, допускающего подобные публикации. Рано или поздно сие приведет к отвратительнейшему из общественных устройств — демократии, то бишь анархии. Человек страшится смерти, но Аскью был рад, что стар и до той поры не доживет.