Томагавки кардинала - Владимир Контровский

…Из мутной полудрёмы Манон вывели тяжёлые шаги и грубые руки, схватившие её за плечи. Она открыла глаза и увидела человека в матросской куртке, до глаз заросшего бородой.

— Побалуемся? — деловито предложил бородач, осклабился и, не дожидаясь ответа, повалил Манон на палубу (острые стыки досок больно врезались в спину девушки) и задрал ей юбку. Соседи, сидевшие рядом, отвернулись, делая вид, что ничего не происходит.

Манон не сопротивлялась — ей было всё равно, — только подумала с горечью: «Вот тебе и новая жизнь — опять всё то же самое…».

— Гийом! А ну-ка… — раздался негромкий, но властный голос.

Матрос поспешно отскочил, придерживая расстёгнутые штаны. Манон села, натянув задранный подол платья на свои обнажившиеся коленки.

Перед ней стоял офицер — это было видно по его камзолу и длинной шпаге.

— Ты не знаешь приказа господина Гиттона? — процедил офицер, глядя на матроса, и взгляд его не предвещал Гийому ничего хорошего. — Эти женщины не для блуда — они будут матерями будущих детей Новой Франции. Не путай эту девушку с портовой шлюхой, Гийом. Пошёл прочь, негодяй!

Бородач втянул голову в плечи и полез наверх по трапу, бормоча что-то себе под нос, а офицер посмотрел на Манон. И она смотрела на него, как смотрят на что-то такое, чего не может быть в этой злой жизни. Их взгляды встретились и никак не могли разойтись…

Манон показалось, что минула целая вечность, хотя на самом деле прошло меньше минуты, прежде чем она услышала:

— Пойдёмте со мной, мадемуазель.

И она пошла, слыша за спиной завистливый шёпот: «Повезло потаскушке…».

Каюта была маленькой, но после трюма, переполненного людьми, она показалась Манон дворцом. Девушка осторожно присела на краешек узкой койки, покрытой суконным одеялом, а хозяин каюты, притворив двери, достал из деревянного резного шкафчика кусок сыра, сухой хлеб, пару мочёных яблок и бутыль тёмного стекла, заткнутую пробкой.

— Бургундское, — пояснил он, ставя бутылку на стол, занимавший почти треть каюты. — Бокалов, правда, у меня нет, но есть оловянные кружки. Прошу вас к столу, мадемуазель. И прошу прощения — я не представился. Меня зовут шевалье де Грие.

— Манон Леско, — ответила Манон. — Спасибо вам, — она запнулась, выбирая, как ей правильнее будет обратиться к нему, — ваша милость.

— Меня зовут де Грие, — повторил де Грие, — просто де Грие. Ешьте и пейте, Манон.

И Манон ела, и пила вино, и смотрела на своего спасителя, чувствуя, что тает, словно свеча, упавшая в огонь, — ощущение, какого она раньше никогда не испытывала. Де Грие было лет тридцать; он был красив суровой мужской красотой, подчёркнутой шрамом на его левой щеке, и Манон не понимала, что он в ней нашёл, и почему он обратил внимание на неё, на простую девчонку с плохой репутацией, — на корабле ведь были и другие женщины, более подходившие дворянину. «Наверно, — подумала она, — ему нужно от меня то же, что и всем мужчинам. Что ж, я согласна платить: хотя бы за то, что он ко мне добр. И… он красив, да…». И Манон, допив вино, спросила:

— Мне раздеваться? Или вы так будете меня… это самое…

И покраснела — неожиданно для себя самой.

— Всему своё время, — жёстко и в то же время ласково ответил шевалье. — И оставьте вы эти привычки парижского дна, Манон. Там, — он повёл рукой в сторону носа галеона, — вас ждёт новая жизнь, достойная человека: не надо тащить в неё старую грязь.

Они сидели и говорили, и Манон узнала историю де Грие, приведшую его на корабль, плывущий в Америку. Молодой шевалье был гугенотом, и отчаянно дрался на стенах Ла-Рошели, осаждённой войсками кардинала. После сдачи крепости Ришелье явил милость — никто из защитников Ла-Рошели не был казнён или сослан на галеры, — и де Грие продолжал жить прежней жизнью. К несчастью, два года назад он убил на дуэли дворянина-католика и попал в Бастилию, а всё его имущество было конфисковано. Де Грие спас случай: его нашёл Жан Гиттон, бывший мэр Ла-Рошели, руководивший её обороной и запомнивший отважного шевалье. Гиттон возглавлял партию переселенцев, отправлявшихся за океан, и предложил де Грие стать его помощником и плыть вместе с ним — попытать счастья на новом месте. Выбор у осуждённого шевалье был невелик, и он с радостью согласился.

Манон слушала, и вдруг поняла, что она любит этого человека, и что скорее бросится за борт, чем расстанется с ним. Она рассказала ему свою историю — всю, без утайки, — с ужасом ожидая, что де Грие с презрением от неё отвернётся и отошлёт её обратно в трюм, однако он только горько улыбнулся и сказал:

— Старая земля искалечила много судеб. Забудьте о прошлом — будущее будет иным. На новой земле мы будем жить новой жизнью, угодной богу, а не злым людям — мы будем счастливы, Манон.

Время любви пришло, когда наступила ночь, и над океаном загорелись яркие звёзды. И Манон поняла, что она ошибалась: когда любишь, не все мужчины одинаковы. И засыпая в объятьях де Грие, она думала о счастье, которое ждёт их в Новой Франции.

Большой французский галеон, грузно качаясь на волнах, плыл на запад.

1640 год

Крупный бобр выбрался из воды. Огляделся, поводил по сторонам усатой мордочкой и, волоча плоский хвост, осторожно двинулся к невысокому тонкому дереву, склонившемуся над протокой. Инстинкт подсказывал зверьку: это дерево — подходит; если его подгрызть по кругу, оно упадет, и тогда его можно использовать для насущных бобровых надобностей. Но тот же инстинкт предостерегал и предупреждал об опасности: бобр чувствовал в воздухе еле уловимый запах человека. Двуногие всегда были для бобров существами неприятными, так как имели дурную привычку бить строителей запруд дубинками по голове и снимать с них шкурки, и потому пожиратели ивовых побегов предпочитали с ними не встречаться. К тому же в последнее время (то ли из-за того, что похолодало, то ли по какой ещё причине — этого бобры не знали) людям стало нужно гораздо больше шкур, чем раньше, и это обстоятельство серьёзно осложнило в общем-то безмятежную бобровую жизнь. В хатке бобра ждала супруга с детёнышами, бобр сознавал свою ответственность за семейство и не хотел попасть в сеть или в хитрую ловушку, поставленную человеком.

Грохнул выстрел.

Бобр подпрыгнул, кубарем скатился в воду и, лихорадочно загребая всеми четырьмя лапами, нырнул, торопясь укрыться в густых подводных зарослях, тянувшихся вдоль берега протоки.

Бобру повезло — не повезло человеку, выслеживавшему бобра.

Индеец упал ничком, лицом в воду; из его простреленной головы вытекала кровь, расплываясь в текучих водяных струях клубящимся облачком.

Из кустов выскочили двое других индейцев. Они выглядели хищно: волосы на их бритых головах были собраны в скреплённый жиром высокий гребень, тянувшийся от лба до затылка, что говорило об их принадлежности к племени мохоков — к одному из пяти племён союза ирокезов. В руках у ирокезов были ружья, и ствол одного ружья ещё дымился.

— Хороший выстрел, брат мой Оскаленный Лис, — сказал один из них.

— Гурон, — сказал второй, перевернув убитого лицом вверх, вытащил нож, быстрым движением обвёл лезвием голову застреленного индейца — железные ножи бледнолицых режут куда лучше кремнёвых — и сдёрнул скальп. Лук и стрелы убитого гурона воина-мохока не заинтересовали — он небрежно отодвинул их носком мокасина, — и оба ирокеза бесшумно исчезли в лесу: так же стремительно, как и появились.

В стране лесов трещали выстрелы и свистели пули — на всем северо-западе Северной Америки шли «бобровые войны», людей в которых гибло немногим меньше, чем бобров. Европа хотела мехов, и торговцы — французы, англичане, шведы, голландцы — сколачивали компании и шли на риск, чтобы сорвать заветный куш. Шкурки бобров добывали индейцы, однако земли племён, готовых торговать с кем угодно, неумолимо сокращались: грозные ирокезы, до зубов вооружённые французами Канады, подминали под себя соседей. И тогда голландцы — по примеру англичан, вооружавших наррангасетов, и шведов, снабдивших ружьями саскуеханнок, — стали продавать мушкеты алгонкинам, чтобы те хоть как-то смогли сдержать напор Лиги Пяти и сохранить свои бобровые охотничьи угодья. Огнестрельное оружие расползалось по стране лесов, собирая щедрую дань жизнями — в основном жизнями индейцев: пока ещё.

— Они сожгли наши хижины вместе с женщинами и детьми, — индеец-пекот говорил с трудом: его щека была разорвана мушкетной пулей, — там не было воинов. Инглизы убили всех, кого застали в селении на Колдовской реке, — мы пришли уже на пепелище и никого не успели спасти. Инглизам нужна наша земля — мы на этой земле им не нужны. Пекоты под рукой пяти племён — мы приносим ирокезам шкуры бобров. Защити остатки моего народа, вождь мохоков.