Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следует отметить, что сведения о главном суде Джунгарского ханства весьма немногочисленны, в связи с чем исследователи характеризуют его на основе более подробно освещенного в источниках аналога – «Зарго», верховного суда Калмыцкого ханства [Златкин, 1983, с. 275–276]. В частности, известно, что последний осуществлялся при ханской ставке представителями высшего чиновничества (зайсанами), среди которых имелись и представители духовенства – ламы. Судьям оказывали содействие писцы (битикчи) и приставы (яргучи[144]), «рассыльщики» (т. е. гонцы, посылавшиеся для вызова участников дела в суд) и др. [Бакунин, 1995, с. 146]. Поскольку эти же чиновники являлись доверенными лицами ханства, исследователи приходят к заключению, что суд «Зарго» был также совещательным органом при хане [Там же], не принимая во внимание характерное для традиционного общества совмещение административных и судебных функций в руках одних и тех же чиновников[145]. Соответственно, более корректным было бы указать, что не судьи являлись советниками ханов, а ханские чиновники-советники осуществляли также судебные функции. Обратившись к запискам И.С. Унковского, мы имеем возможность убедиться в обоснованности экстраполирования исследователями сведений о калмыцком суде на суд джунгарский: он также осуществлялся ханскими чиновниками – зайсанами, близкими ко двору хунтайджи Цэван-Рабдана.
Отметим, что термин «зайсан», по всей видимости, являлся обобщающим для чиновничества Джунгарского ханства, поскольку конкретные функции выполняли чиновники, носившие специальные звания [Чернышев, 1990, с. 67–71]. Объединяло зайсанов то, что они назначались на должность непосредственно ханами из числа родовой знати или потомственного чиновничества, однако порой и из людей довольно низкого происхождения [Уметбаев и др., 2013, с. 31][146].
Исследователи совершенно справедливо рассматривают формирование общеойратского права и деятельность суда, состоящего из ханских чиновников (а не самых родовитых тайджи и нойонов), как свидетельство централизации власти в Джунгарском ханстве и ограничения своеволия родовитых князей [Златкин, 1983, с. 265, 268; Кадырбаев, 2016, с. 33].
Обратим внимание на сообщение зайсана, к которому обратились с иском представители российского посольства, о том, что дело будет рассматриваться в суде «при урге». В самом деле, согласно упомянутому указу хана Галдана, суд не позволялось проводить «вне определенного места» [Их Цааз, 1981, с. 31, п. 11]: формализм разбирательства должно было подчеркнуть даже место его размещения, в данном случае «урга», т. е. ханская ставка. Аналогичным образом и «Зарго» в Калмыцком ханстве также располагался «при доме ханском» [Бакунин, 1995, с. 146].
Спустя три дня после подачи российскими дипломатами иска о возвращении лошади состоялось заседание «главного суда», в котором интересы дипломатов представлял как раз С. Дорохов, опознавший похищенную лошадь. Обратим внимание на то, что, согласно свидетельству дипломата, зайсанов было десять (тогда как в суде Калмыцкого ханства, по замечаниям современников, – не более восьми судей). Впрочем, можно предположить, что столь внушительные размеры «судейской коллегии» объяснялись международным уровнем рассматриваемого дела. Предписания «Их Цааз» и указа хана Галдана об обязательном присутствии на суде обеих сторон [Их Цааз, 1981, с. 28, п. 180; с. 30, п. 9], как видим, были соблюдены, и Унковский в своих записках даже не упоминает о каких-либо проблемах в связи с вызовом ответчика. Учитывая иностранную принадлежность представителя стороны истца, судьи позаботились о решении языковой проблемы: между ним и его противником-ойратом (калмыком) посадили переводчика (толмача).
Следующие сведения И.С. Унковского содержат весьма подробное описание отдельных стадий судебного разбирательства, которые в целом соответствуют и современному процессуальному праву. Так, суд начался с заслушивания показаний истца, которого подробно опросили на предмет оснований требовать передачи ему лошади, после чего слова С. Дорохова были проверены путем осмотра «предмета разбирательства», т. е. собственно лошади. Затем слово было предоставлено ответчику, который, как и ожидалось, дал прямо противоположные показания, сославшись на то, что подтвердить его право собственности на лошадь могут «в его аймаке многие люди». При этом записки И.С. Унковского не позволяют ответить на вопрос, почему ответчик изначально не озаботился предоставлением свидетелей, ведь в таком случае его дело можно было бы считать выигранным. Позволим себе предположить, что калмык не захотел нести расходы, связанные с участием в процессе свидетелей, потому, что согласно ойратскому праву и судебной практике они в случае победы стороны́, в пользу которой давали показания, могли претендовать на вознаграждение – вплоть до половины стоимости иска [Их Цааз, 1981, с. 28, п. 177]. Факт опрашивания представителей обеих сторон говорит о принципе состязательности в судебном процессе у ойратов и калмыков, наличие которого отмечают исследователи [Команджаев, 2010, с. 92].
В результате суду, имевшему в своем распоряжении только показания сторон, воспринятые им, вероятно, как равные по силе, потребовались дополнительные доказательства. Для их получения суд принял решение провести своеобразную экспертизу, послав, судя по всему, опытных в коневодстве лиц для проверки, имеются ли в табуне ответчика лошади, похожие на составлявшую предмет спора. Это также можно соотнести с процессуальными требованиями ойратского законодательства: в указе Галдана Бошокту-хана 1678 г. предписывается проводить расследование по спорам между ойратами и мусульманами в случае, если участники разбирательства принадлежат к разным народам [Их Цааз, 1981, с. 31, п. 3].
Весьма примечательно, что Унковский ничего не говорит о результате «экспертизы», хотя, как можно судить по решению суда, посланные в аймак ответчика специалисты пришли к выводу, что такой лошади в табуне нет, а потому в конце концов «оную привели». Тот факт, что возвращенная лошадь была «измученная, к походу негодная», позволяет сделать вывод, что спорное имущество не было изъято судом у ответчика и он, предполагая, что будет вынужден отдать ее по решению суда (что и случилось), не жалел ее, доведя до совершенно негодного состояния. Естественно, данное решение не удовлетворило российских дипломатов, которые, конечно же, отказались принять ее в таком виде. Тогда им была предоставлена взамен другая лошадь, причем тоже «плохая». В завершающей фразе И.С. Унковского о том, что по иску посольства «правого суда не учинили», отражен тот факт, что суд, признав ответчика виновным, тем не менее не применил в отношении его предусмотренного «Их Цааз» наказания, согласно которому уличенный в похищении лошади должен был выплатить крупное возмещение: за жеребца или мерина – девять десятков голов скота, за кобылу – восемь десятков, за жеребенка – шесть [Их Цааз, 1981, с. 22, п. 100]. Таким образом, суд и в самом деле предвзято отнесся к иностранным истцам.
Вместе с тем принятие иска к рассмотрению, проведение разбирательства и даже совершение дополнительных действий, связанных с «экспертизой» и возвращением русским дипломатам их имущества
