Золото Неаполя: Рассказы - Джузеппе Маротта

При этом дон Эудженио держал в доме лишь «остатки» своего товара: жена и дети — донна Элиза и Дженнарино, Карлуччо, Мими, Кармелла, Сальваторе, Джованнино — и без того так тесно располагались в двух крохотных комнатках, что для камбалы уже не хватало места, не то она была бы обречена сдохнуть от удушья. Лавка дона Эудженио была передвижной: бывшая повозка, которую тащил Дженнарино и сзади подталкивал Мими, или Доменико («Меня зовут Мими, но мое настоящее имя Доменико» — это могли бы пропеть кроме него и многие юноши в Неаполе), и которая со всех сторон обставлялась стульями, выпрашиваемыми доном Эудженио там, где ему случалось развернуть свою торговлю. Сколько я его помню, ему было за пятьдесят, и он был похож на подвешенную сосиску, длинную, как географический перешеек; к нему относились с почтением, потому что в молодости он многим переломал кости на пляжных ристалищах среди перевернутых лодок, вершей и рыболовных сетей, разбросанных по берегу, как плащи и шлемы на арене. Кроме того, он хорошо ладил с блюстителями закона и был непревзойденным в умении подкупить их, так что однажды на площади Латилла он даже закричал: «Громадная скидка! Спешите воспользоваться! Только на сегодня! Полицейского поймали с поличным и арестовали, потому необычайное снижение цен!» Я словно вижу толпу вокруг дона Эудженио под ленивым февральским солнцем, которое светит, да не греет; из корзины подмигивают салака, сардины, омули — настоящие они или поддельные? Я доподлинно знаю, что у розовых моллюсков, выставленных в суповой миске как самый свежий улов, настоящей является лишь оболочка: дон Эудженио просто набил их умело приготовленной начинкой.

Или же вот Кармелина, самая младшая в семье Ланцалоне, отправлялась искать удачи на людную виа Толедо с кульком краснобородок. Безошибочно выбрав в толпе нужную ей даму, она протягивала ей кулек и умоляюще причитала: «Посмотрите, синьора! Вы только посмотрите, какая прелесть!» Даже королева со всей своей свитой не сумела бы избавиться от этой маленькой попрошайки. С одного тротуара на другой, от виа Толедо до виа Кьяйя Кармелина бесстрашно преследовала свою жертву, не обращая внимание на ее гнев и растерянность. «Какие прекрасные рыбки… но как им не везет», — скулила она, словно напевая, до тех пор пока синьора не догадывалась, что ей придется раскошелиться (пусть даже вдвойне за кулек — дружеская сделка!), чтобы вернуть себе утраченное право идти своей дорогой без краснобородок.

При таком положении вещей деньги так и текли в карманы дона Эудженио. Тогда почему же терпело нужду семейство Ланцалоне? Спешу пояснить, что ни карты, ни вино, ни женщины не разоряли нашего замечательного рыботорговца; его тайным пороком была чистая добродетель, его демоном был ангел: он разорял себя ради своих крестников — вот и все. В Неаполе очень серьезно относятся к обязанностям крестного отца, но дон Эудженио превосходил в этом всякую меру как своим безграничным усердием, так и стремлением умножить свои заботы не менее чем на десяток новых крестин и конфирмаций в год. Каждое слово, каждый символ и того и другого таинства наполняли его радостью и восхищением: протяжные низкие звуки органа, как эхо молитвы Христовой, словно замершей в глубоких подземных озерах; слова и жесты священника или епископа; соль и вода купели, а также миро конфирмации; но главное — возвышенные слова всех этих ритуалов. Новорожденный или подросток, эти создания, которым суждено столько испытаний и которым, быть может, недостанет помощи единокровных родственников… Будь ты, крестный, ему последней опорой. «Да, господи, не сомневайся во мне», — неизменно шептал дон Эудженио в ответ на каждую непостижимую для него латинскую фразу. В то время, о котором здесь идет речь, он был крестным отцом половины города и не забывал даже крестников, которых унесла недавняя эпидемия. Я видел, как каждый второй день ноября он направлялся в церковь Поджореале со связкой длинных свечей; он казался с ними ликтором.

Нравится вам это или нет, но этот продавец рыбы, чувства которого, возвышенные и странные, походили на скинии во время процессии на празднике кущей, желал и даже требовал того, чтобы крестники злоупотребляли его добротой. Семейство Ланцалоне целыми неделями питалось одним лишь вареным картофелем, но зато «крестник» Мильяччо каким-то чудом заплатил нотариусу по одному своему давно просроченному векселю; не было недостатка в адвокатах и в ортопедических приспособлениях и у крестника Барреты, которого на Руа Каталана насадила на рог взбесившаяся корова; чтобы укрепить балками лачугу крестника Иаконе (ступени лестницы каменоломни Петрайо совершенно не желали считаться с ней и сотрясались над самой крышей), дон Эудженио вынужден был пожертвовать своими золотыми часами и матрасом, набитым шерстью; что ж, теперь Кармелине приходится спать на матери. Пойдем дальше. Кто вернул в дом, заставив ее выплакать все свои слезы в церкви Санта Мария Оньибене, легкомысленную жену крестника Сорбо, который грозил не оставить камня на камне на виа Мариано д'Айала, если жена к нему не вернется? Кто ухитрился собрать, заплатив каракатицами и угрями (один взнос сегодня, другой завтра), приданое для сестры крестника Ассанте, ничтожнейшего работника прачечной в Фуоригротта? Дон Эудженио предлагал, давал, спешил на помощь, вечно опасаясь обмануть справедливые надежды крестников или, хуже того, вечно страшась, что мстительный орган наполнит колючим хворостом его подушку или заставит протухнуть еще живую рыбу прямо у него в руках. Так дело дошло и до публичного оскорбления, нанесенного крестнику Габриеле Полличе на виа Мандрагоне, которое дон Эудженио немедленно принял на свой собственный счет.

Обидчик, задиристый плотник Ианнелли, и глазом не моргнул.

— Пощечина, данная Габриеле, — заявил ему дон Эудженио, — это пощечина и мне.

— Откуда мне было это знать? — ответил плотник безразличным тоном. — Свой адрес вам следовало бы оставлять на более чистых лицах.

— Мне не до шуток, — сказал дон Эудженио. — Поди-ка сюда, у меня есть срочные вести к тому, кто желает тебе добра, и к тому, кто желает тебе зла.

И так они объяснялись, как испанские гранды, но уже близок был момент, когда дон Ланцалоне, почувствовав прикосновение рубанка своего противника, оторвал от стены кусок водосточной трубы и после двух-трех ударов одержал верх в поединке. За эту победу дон Эудженио заплатил, кажется, месяцем пребывания в больнице и пятью месяцами тюремного заключения, и этого оказалось достаточно для того, чтобы в его бассо воцарились покой и благополучие. Как это случилось? Да очень просто. Донна Элиза и дети отнюдь не впали в бездеятельную скорбь, и поэтому их коляска с товаром делала настоящие чудеса. Всех обездоленных крестников просили наведаться в другой раз, а яства и одежда, казалось, стали опускаться на дом Ланцалоне с парашютом. Правда, какая-то смутная тревога, пожалуй, слегка омрачала несомненное желание семьи вновь увидеть дона Эудженио, но, может быть, я и ошибаюсь? Особенно донна Элиза задумывалась о неизбежном возвращении мужа и всех прежних бед. И я до сих пор не понимаю, каким непостижимым образом синьора Ланцалоне, эта седая распустеха, никогда не слышавшая ни о Шекспире, ни о Пульчинелле, придумала и с совершенством разыграла сложную театральную сцену, которая вызвала перелом в душе дона Эудженио.

Мужчины, подобные дону Эудженио, в семье деспотичны и угрюмы, как усталые воины. От их первого гневного жеста трескается мрамор на комоде, взгляд их становится приговором, от которого трещат обои и зловеще подрагивает паутина на абажуре. Дон Эудженио появился в субботу вечером. Он не заметил в доме никаких перемен, потому что донна Элиза скрыла все приобретения и улучшения. Вокруг была прежняя ветхая мебель, и стоял привычный душный запах волос.

— Только в постель, сегодня мне больше ничего не нужно, — сказал дон Эудженио.

Он залез с головой под одеяло и проспал ровно до одиннадцати часов утра. Когда он открыл глаза, его взору предстала сцена, тщательно декорированная женой. Казалось, даже утреннее солнце, ярко светившее через распахнутую дверь бассо, торжествующее весеннее солнце было удачной выдумкой донны Элизы. Дом стал неузнаваемым. Полочка, новые стулья, вешалка для одежды, новые покрывала на кроватях, множество других вещиц, которых раньше не было. Но еще больше преобразились дети. Одетые нарядно, просто с немыслимой роскошью, Дженнарино, Карлуччо, Мими, Кармелла, Сальваторе и Джованнино, бледные, с застывшими восковыми лицами, неподвижно стояли под пристальным взглядом отца.

— Что это? Что здесь произошло?.. Отвечайте! — требует пораженный дон Эудженио.

И так как дети продолжают молчать, он начинает медленно вставать с кровати… он хочет понять, что же произошло, хочет хотя бы убедиться, прикоснувшись к ним, в том, что это его дети, а не посланные ему в назидание призраки. И только теперь Карлуччо, как и было условлено раньше, решается пробормотать: