Вслед кувырком - Пол Уиткавер

Придя к этому заключению, Джек понимает, что надо делать. В следующий раз, когда возвращается память, он не отстраняется от Джилли, вообще не сопротивляется. Он заставляет себя остаться на месте, и его тело движется в такт ее телу, когда она качается над ним, закрыв глаза, на лице — полное сосредоточение. После первого мучительного мгновения это оказывается не так трудно. Вместо того, чтобы отдаваться на волю хаоса и эмоций, как прежде, позволить им захлестнуть себя и понести его тело, как лист на ветру, он удерживает тело. И теперь уносит его разум, кружит, выдергивает из тела, и связь ощущается тончайшей из нитей, будто он нашел свой путь в Сеть. Отсюда он наблюдает, как действует его тело, даже испытывает то же удовольствие — но далекое, ослабленное расстоянием, точно так же, как слышит свой едва различимый крик.

Когда все кончается, Джилли хлопается на него с хриплым вдохом, хихикает, и он проваливается в собственное тело. Потом ждет, пока затрепещут ее веки, раскроются, глаза вдруг сделаются широкими, и она отшатнется:

— Джек… у тебя кровь из носа идет!

— Знаю, — говорит он.

— Господи, а что случилось?

— Думаю, увлеклись малость.

— Прости. — Она снова тихо смеется, потом, слезая с него, замечает собственную кровь. — Черт, да у меня ж тоже кровь идет! Не знала, что это такое грязное дело. Надо бы смыть перед тем, как еще раз.

— Еще раз? — Он садится, прижимая колени к груди. Сердце колотится.

— А что, тебе не понравилось?

У него внутри все трясется, как кусок мяса, разбитый в студень между молотом и наковальней.

— Надо домой вообще-то.

Джилли смотрит на часы:

— Черт возьми, уже больше пяти! Дядя Джимми нас убьет!

Это если я ему не помешаю, думает он.

Темнота. Темнота — и тупая пульсирующая боль. Секунда проходит, пока Чеглок вспоминает, что случилось. Потом он со стоном пытается встать, призывая на помощь ветер. Но гасящее поле еще действует, возникший ветерок лишь ерошит перья, и даже от него острые осколки боли пробегают по крыльям — такие резкие, что Чеглок боится снова потерять сознание. Он скулит, мучимый рвотными спазмами, покрывается испариной, в ноздри бьет вонь.

Кажется, проходят века, пока возвращается способность мыслить. Насколько он сильно ранен? Он знает, что селкомы уже работают, лечат его, но бывают повреждения, которые им не по силам, и тогда нужна помощь Святых Метателей. Но даже они не умеют лечить все. Он вспоминает старика Голубя с его изувеченным крылом. И его ждет та же судьба? Ему не удался спасительный бросок?

Мицар! Если слышишь меня, ответь, прошу тебя…

Тишина. Чеглок думает, не в гасящем ли поле здесь дело. Может быть, оно прервало его виртуализацию или затрудняет Мицару возможность с ним связаться.

Нет, скорее Невидимый молчит, просто чтобы его помучить.

Собрав волю в кулак, Чеглок встает на колени, упираясь руками, медленно, опасаясь боли, держа крылья абсолютно неподвижно. И потом проверяет их по одному. Правое крыло отзывается болью, но объем движений кажется нормальным, ограниченным только невидимой стеной. Он убирает его, переходит к левому…

И вскрикивает под скрежет кости о кость.

На этот раз он теряет сознание.

Когда он приходит в себя, крыльев он не чувствует вообще. В панике хватаясь за них, он ощущает под пальцами не перья, а гладкую твердую оболочку, как полированная кость. Это селкомы, понимает он. Пока он лежал без сознания, они создали вокруг крыльев корку и омертвили нервы. Снова вспоминается Голубь и армия изувеченных мутантов на улицах Многогранного Города. Больше всего на свете он боится оказаться в их рядах, стать объектом презрения или — хуже того — жалости. Вот истинно Невидимые, думает он. Не потому что их нельзя увидеть — потому что мы их видеть не хотим.

Без боли в крыльях Чеглоку удается встать с легкостью. Хотя бы ноги его не предали. И он найдет, как отсюда выбраться, чем бы это здесь ни было. Отыщет дорогу к Моряне и друзьям, к подмоге, о которой Мицар говорил, что она уже в пути. Может быть, уже и прибыла. Может быть, его уже ищут. Но он не станет ждать, пока его найдут — вполне вероятно, что его ищут и нормалы.

А тем временем снова поднимает голову глубинная клаустрофобия эйра — не такая, чтобы с ней не справиться, но без нее он бы сейчас вполне обошелся. Хорошо бы свету немного. У него были свежие люмены в рюкзаке… который он где-то бросил. Раздув своей ослабевшей псионикой легкий вихрик, он посылает его наружу, как невидимый щуп, и натыкается сперва на рюкзак, лежащий на полу, а потом — на сплошной круг стен. Хилая замена зрения, но лучше, чем ничего.

Что, если выхода нет, и он в западне?

Чеглок заставляет себя подойти к рюкзаку не спеша. Если бы не гасящее поле, он бы его подтянул к себе мыслью. А сейчас приходится нагибаться, как какому-нибудь нормалу, чтобы поднять рюкзак с земли. Открыв рюкзак, Чеглок нашаривает знакомую продолговатую форму люмена, вытаскивает его и зажигает.

Без результата.

Другой люмен.

Тот же эффект.

И только тогда он вспоминает, что люмен, который он держал, задуло при нажатии зеленой кнопки. Значит, что-то такое вроде гасящего поля, подавляющее реакцию, от которой люмены светятся.

Но он еще не побежден: у него в рюкзаке спички. Чеглок находит коробок, встряхивает его с приятным звуком, осторожно открывает, достает спичку и чиркает.

Искра вспыхивает, но спичка не загорается. В досаде Чеглок чиркает новой. На этот раз даже искры нет, хотя отчетливо слышен запах серы и фосфора. Третью он уже и не пытается зажигать. У него чувство, что можно извести целый коробок, но ни одна не зажжется. То, что гасит люмены, не дает гореть и спичкам.

Выругавшись, он отбрасывает коробок. Слышно, как тот падает на пол, отскочив от стены. Что ж, думает Чеглок, тоже достижение. Он идет вперед, чуть прихрамывая, вытянув руку, пока не касается стены — шершавой, холодной и мокрой. Положив рюкзак, он пускает в ход другую руку и ощупывает стену, проверяя все впадины и трещины. Закончив с этим участком, он делает шаг влево и начинает заново. Когда Чеглок доберется до рюкзака, он будет знать, что обошел полный круг. И что? Что тогда?

«Тогда и будем думать», — говорит он сам себе.

На шестом участке пальцы натыкаются на что-то, неприятно напоминающее желатин, и вязнут в нем. Чеглок, ахнув, отдергивает руку. Потом снова трогает это место, ощупывая вниз и вверх по стене: аномалия тянется от пола до потолка. Он снова сует пальцы в податливое вещество. Рука проходит до запястья — и высовывается в воздух с той стороны. Чеглок ее вытаскивает, слышен засасывающий звук. У него нет никаких догадок, как узнать, что на той стороне, не выдав своего присутствия тем, кто может там ждать — если он его еще не выдал. Но как мигающая зеленая кнопка не оставила ему выбора, так не оставляет и это вот открытие — приглашение, которое невозможно отклонить. Он всегда презирал антеховское оружие нормалов, но сейчас бы много за него дал. Без псионики он беспомощен, как голый. Впрочем, у него еще есть врожденные сила и быстрота эйра. Этого у него никакое гасящее поле не отнимет. И нож-трава. Эти острые стебли — потрясающее оружие. Он возвращается к рюкзаку, берет стебель, обдирает его слоистые ножны на ощупь. Потом, держа лезвие в одной руке, рюкзак в другой, находит желеобразный участок стены. Шепча про себя молитву Шансу Великому и Могучему, он проталкивается наружу…

…в темноту, неотличимую от той, что осталась позади. Он замирает, прислушиваясь, но слышен лишь шелест его дыхания и стук его сердца. Чеглок бросает вперед ветерок — тот развеивается, не встретив препятствий. Это означает две вещи: здесь просторнее, чем было там, и гасящее поле никуда не делось. Его уже не удивляет, что здесь тоже не работают люмены и спички. И стена, через которую он прошел, теперь сплошная.

Назад пути нет, только вперед. Его ведут — но кто? И куда?

Есть только один способ узнать.

Движется он медленно. По-прежнему сжимая клинок, Чеглок на ходу опирается той же рукой о стену, ослабленной псионикой ощупывая пространство перед собой. Каждые несколько шагов он останавливается и слушает, затаив дыхание, но мало что из услышанного может подсказать ему расстояние или направление: завывающий шелест ветерка, звук воды, капающей в воду, шуршание мелких тварей, разбегающихся при его приближении. Иногда слышатся далекие голоса, но непонятно, не кажется ли это ему: стоит на них сосредоточиться, и они пропадают или превращаются в естественные здешние звуки. В воздухе ощущается запах сырости, как в шахте. Насколько он глубоко под землей? Ощущение темноты сильно колеблется: то ему кажется, что он в огромной пещере, тянущейся на мили, а мгновение спустя чувствует, будто стены давят на него, как внутренность саркофага.