Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники - Александр Доманин

Пессимистически настроенная часть элиты, видимо, составляла большинство, и мнение Джелал ад-Дина было напрочь отвергнуто. Мухаммед назвал идею смельчаков — разбить монголов в сражении — ребячеством. Однако и позиция трусов не была им принята в полном объеме. Хорезмшах отказался от вывода армии из Мавераннахра, вместо этого распределив силы по гарнизонам: двадцать тысяч в Отраре, тридцать тысяч в Бухаре, по десять тысяч в Бенакете и Ходженте и так далее. Центром этой пассивной обороны он сделал Самарканд, где было собрано, по некоторым данным (вероятно, преувеличенным), до ста десяти тысяч воинов. Сам же Мухаммед ушел за Амударью собирать новую армию, прихватив с собой всю свою огромную казну.

Эти действия хорезмшаха впоследствии вызвали гиперкритическую оценку и наших источников и, вслед за ними — подавляющего большинства современных историков. Решение Мухаммеда объявляется несусветно глупым, чрезмерно трусливым, а некоторые прямо обвиняют хорезмшаха в том, что он сошел с ума от страха и его действия — бред сумасшедшего. К подобной точке зрения, например, склоняется Рашид ад-Дин, у которого позже появляется немало сторонников. И по сей день такое мнение имеет большой вес в исторической литературе, посвященной Среднеазиатскому походу Чингисхана. Но можно ли признать это суждение (пусть даже в самом мягком варианте) правомерным? Точка зрения автора данной книги: нет, ни в коем случае!

Историки, описывающие действия Мухаммеда в канун монгольского нашествия, допускают одну большую (но, увы, свойственную очень многим) логическую ошибку. В своих выкладках они почти бессознательно учитывают то, как пошли события после начала монгольского похода — быстрое падение главнейших крепостей и полный крах всей системы обороны Мавераннахра уже весной 1220 года. Но хорезмшах принимал свое действительно судьбоносное решение до начала нашествия и мог опираться только на ту информацию, которой реально владел на данный момент. Задним умом все крепки, и «каждый мнит себя героем, видя бой со стороны» — об этом хорошо бы помнить любому историку, претендующему на объективность.

Трагическое для своей державы развитие событий хорезмшах предвидеть не сумел. Но Ала ад-Дин Мухаммед ибн Текеш не был ни глупцом, ни трусом. Он был хорошим полководцем и очень неплохим стратегом — об этом свидетельствует цепь почти непрерывных побед в течение двадцати лет. Более того, позволю себе высказать парадоксальную и почти еретическую мысль: стратегия, избранная хорезмшахом, была наиболее продуманной и выверенной из предлагаемых и оптимально учитывала всю имевшуюся в распоряжении Мухаммеда информацию. Но она не могла учесть того, что часть этой информации — в первую очередь, касательно потенциала монголов — была неверной либо устаревшей. Великого азиатского владыку подвела слабость его разведывательной службы. И потому его решение обернулось ужасной, трагической ошибкой, повлекшей за собой полную гибель державы Хорезмшахов. Но мог ли Ала ад-Дин Мухаммед поступить иначе? Попробуем разобраться в этом вопросе более обстоятельно.

Иранские и тюркские авторы XIII–XIV веков всячески превозносят Джелал ад-Дина и отстаиваемое им стратегическое решение. Им вторят и современные историки и литераторы (кто из нас не читал написанные действительно блестящим языком, но, увы, далеко не всегда соответствующие исторической правде романы В. Яна?): вот если бы Мухаммед послушался сына и двинулся на монголов со своим огромным войском, все пошло бы совершенно иначе. Полно, так ли это? Молодому горячему Джелал ад-Дину, только что одержавшему локальную победу над монголами, могло так казаться: вспомним, возглавленное им правое крыло потеснило левый фланг монголов в битве при Иргизе и тем спасло хорезмскую армию от поражения. Но умудренный опытом хорезмшах отнюдь не обольщался этим незначительным успехом части войска. В отличие от сына, он видел и другое — лучшая часть его армии, по сути, кадровые войска, лишь чудом не была разгромлена монголами, которые количественно уступали в два-три раза. И отлично понимал, что у наспех собранной, пусть и огромной, но слабо дисциплинированной армии будет еще меньше шансов в полевом сражении с железными туменами Чингисхана. Рискнуть всем, без больших шансов на победу, и потерять все разом, не исключая свободу и жизнь (а на том же Иргизе он был как никогда близок к позорному пленению и, уж конечно, об этом не забыл)… Понятно, почему Мухаммед назвал план Джелал ад-Дина ребячеством.

Может быть, хорезмшаху следовало послушать своих осторожных (мягко говоря) беков и отступить за Амударью, оставив Чингисхану важнейшую часть своей державы без боя? Амударья в этом случае могла бы стать мощным оборонительным рубежом, который при наличии столь огромной армии не слишком сложно было удержать, тем более — можно было рассчитывать, что хан монголов удовлетворится столь лакомым куском. В конце концов, история знает и другие случаи стратегического отступления такого масштаба: Ганнибал в Италии стоял у ворот Рима, а Кутузов отдал Наполеону Москву, но победы в этих войнах одержала отнюдь не наступающая первоначально сторона. Конечно, такой шаг был бы явной трусостью и обернулся трагедией для миллионов жителей Средней Азии, но не лучше ли иногда поступиться частью, чем потерять все — нормальная мысль для любой политической элиты во все века, ведь «своя рубашка ближе к телу». Но и так поступить Мухаммед не мог, хотя уже по другой причине.

Чтобы понять это, нужно представить политическую ситуацию в державе Хорезмшахов того времени. А ситуация эта была очень и очень непростой. Ведь две трети огромной империи Мухаммеда составляли земли, завоеванные им самим за последние двадцать лет. Соответственно, и лояльность только что покоренных народов (и, отметим особо, властной элиты завоеванных земель) зиждилась лишь на страхе перед военной силой хорезмшаха и вере в его непобедимость как полководца. Раздутая, рыхлая, многонациональная империя, к тому же отнюдь не спаянная какой-либо единой идеей, была поистине колоссом на глиняных ногах. Оставить Мавераннахр без боя, продемонстрировать столь явную трусость перед монголами — означало расписаться в собственной слабости. А это привело бы к взрыву антихорезмийских настроений в недавно завоеванных землях, резкому росту центробежных тенденций и, как следствие, к вероятному распаду державы. Отступив за Амударью, Мухаммед мог потерять без боя не только Мавераннахр, но и всю империю. И шах это понимал гораздо лучше своих беков, защищавших, по сути, собственные узкокорыстные интересы.

Другим следствием оставления Мавераннахра стал бы глубокий раскол тех сил, что составляли опору трона хорезмшахов. Армия Мухаммеда, творец его многочисленных побед, основа его власти, тоже вовсе не была единой. Она делилась на две в целом равносильные национальные группы: южных тюрок — туркмен и северных тюрок — кыпчаков. Между этими двумя силами вынужден был лавировать и сам шах, который, лишь поддерживая определенное равновесие, мог оставаться верховным арбитром и властелином. А это было нелегким делом — ведь отношения между двумя частями войска (особенно его верхушки) были, мягко говоря, натянутыми. И уход войска за Амударью привел бы к неминуемому расколу, если не к гражданской войне. Туркмен такой расклад затрагивал мало: коренные туркменские земли лежали как раз в левобережье Амударьи. Но для северян-кыпчаков подобное отступление было неприемлемо — это отдавало их родные степи на съедение монголам. Весьма вероятно, что кыпчакские части в случае приказа об отступлении за Амударью вообще подняли бы мятеж, а то и перекинулись бы на сторону Чингисхана — столь опытный правитель, как Мухаммед, должен был учитывать и такую возможность.

Таким образом, два предложенных варианта стратегии войны с монголами шах мог считать невозможными и предложил третий: рассредоточить войска по гарнизонам. Решение это привело к катастрофе, но оно не могло быть другим. На чем же основывался в данном случае правитель Хорезмской державы? Как это ни парадоксально — на хорошем знании военных принципов кочевых народов. А принципы эти уже в течение многих столетий оставались одинаковыми: набег — разграбление — уход. Закрепиться на землях оседлых народов кочевники не могли — они не умели брать крепости. Лишь два способа взятия укрепленных цитаделей знали степняки — выманивание гарнизона в поле и последующий его разгром и долгую изнурительную блокаду, которая, кстати, довольно редко приводила к успеху: ведь и самим осаждающим (и их коням!) нужно есть. Вот это знание и привело Мухаммеда к логичному выводу, что обороняться следует в крепостях, причем хорошо подготовленных к обороне. В этом случае кочевники либо вынуждены будут уйти, либо окончательно завязнут в долгих осадах. К тому же это потребует от них значительного раздробления сил.