Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— Конечно, о предосторожнейший! Что же теперь с Кошмариком будет?

— Ничего не будет. Дерьмо и деньги не тонут!

— Златоустейший, за тебя!

Выпили еще, и Гене снова стало до слез обидно. Те давние колобковские «лепажи», выглядевшие тогда несусветной чушью, теперь показались вполне разумным выходом из треугольного тупика.

«Надо все-таки пробить Маугли через ментов! — решил Скорятин. — Вдруг приторговывает травкой?»

Замигал красным селектор, но верный заместитель не отреагировал, даже зевнул.

— От кого прячешься?

— Ни от кого… — вздохнул темнила и нажал кнопку.

— Зайди ко мне! — сквозь шипение донесся повелительный голос.

— Ого, уже с Заходыркой на «ты»!

— Она со всеми на «ты», кроме тебя, — хохотнул Жора. — Хабалка. Ну ее к черту! Лучше — выпьем!

— Сходи! Потом расскажешь.

— Ну разве что… А ты… посидишь или пойдешь? А то я дверь запру…

— Боишься?

— Позавчера у Расторопшиной кошелек уперли. Не редакция — проходной двор. Женю надо гнать к чертовой матери!

— Иди, я постерегу.

Заместитель нехотя вышел из кабинета, бросив на шефа странный взгляд. Скорятин выпил в одиночестве рюмку, закусил килькой, потом схрустел груздь, наблюдая, как покрывается испариной бутылка и отлипает от стекла, морщинясь, этикетка. Сознание наполнилось смутным разномыслием и ускользающими воспоминаниями.

…От женщин остается в душе множество щекотливых подробностей, которые потом, вдали от любовного смятения, кажутся нелепыми, даже смешными. Вамдамская колонна в страсти хрипло смеялась. Ольга Николаевна шептала: «Мы никуда не спешим. Не спешим!» Худышка Нора на миг теряла сознание, потом, открыв глаза, спрашивала кукольным голосом: «Где я?» Убиенная Варвара, холодно-изысканная в вертикальной жизни, в постели металась и рычала, как тигрица. У Жанны в пылу бугрилась спина, словно девушка оказалась оборотнем. Марина, откричав, смотрела на мужа с укором, словно он стал нежеланным свидетелем ее буйной сокровенности. У Алисы тоже была… да, была занятная особенность: она всхрапывала в забытьи, как лошадь, потом смущалась. Гена вдруг сообразил, что от Зои в памяти не осталось ничего. Только солнечный провал.

30. Бабушкин тюфяк

Николай Иванович бережно вел машину по бездорожью. Асфальт кончился почти сразу за городом, и по днищу забарабанил щебень, а вскоре пошла грунтовка с такими глубокими колеями, что низкие мосты «Волги» скребли землю. Водитель кряхтел, переживая за страдающий автомобиль как за собственную плоть.

У райкома он вежливо открыл перед москвичом заднюю дверцу и потом всю дорогу не проронил ни слова. От дорожной тряски Гена забылся оздоровительной похмельной дремой, ему приснилась Ласская, но не настоящая, а нарисованная глумливой кистью Целкова. Лицом Марина напоминала неровную розовую картофелину с проросшими глазками. Жена загадочно улыбалась и хотела что-то сказать. Машина дернулась и встала.

— Приехали! — сказал шофер и вылез из «Волги».

Пассажир открыл глаза. Перед ними раскинулась огромная лужа, почти озеро. Колея терялась в воде и выныривала метров через сто пятьдесят.

— Заглохну! — уверенно предположил Николай Иванович.

— А где Затулиха?

— Там! — водитель показал на луковку рубленой церкви, видневшейся за деревьями.

— Я и адреса-то не знаю… — спохватился Скорятин.

— Там все по-русски разговаривают.

— Ну да, конечно…

— Вас ждать?

— Не надо, — обидчиво отказался Гена. — Спасибо! — и пожалел.

Он обошел лужу полем, перешагивая через бочажки, и углубился в лес. Свежая листва овевала глянцевые ветви. Морщинистые зеленые лоскутки ракитника еще не расправились после зимнего стеснения, даже не успели обронить розовые шпоры опустевших почек. Трава под ногами пока не загустела, не сплелась, и каждая былинка помнила, наверное, как ее зовут. Зеленые ершики живучки были едва тронуты синевой, цвели белыми звездочками трилистники кислицы, у берез, между корнями, светились нежно-фиолетовые бантики болотной фиалки, из земли высовывались тугие рулончики будущих ландышей и лохматые кулачки юного папоротника. Но выше всех поднимались золотые головки долговязых лютиков. Под ногами то и дело попадались свежие отвалы кротов, оголодавших, видно, за зиму. Над головой невидимые разноголосые птицы пели о любви. Земля и небо впали в безрассудство весны.

Шагая, москвич сообразил, что Зоина бабушка могла носить другую фамилию. Где тогда искать гражданку Мятлеву? Однако его столичные опасения оказались напрасны. С косогора открылся вид на деревню: не более дюжины изб под шифером и дранкой стояли, упершись в мокрую дорогу, извивавшуюся вдоль рваного берега. За каждым домом, как за трактором, тянулись полосы вспаханной рыжей земли, огороженные тыном. В стороне поднималась часовня, сложенная из черных бревен, посеребренных мхом. Купол, покрытый узорным тесом, кое-где облетел. На маковке, вместо креста, сидела сорока, напоминая флюгер. За околицей пенились белые и розовые купы. Торчали бездомные печные трубы. Видно, раньше, до плотины ГЭС, село было намного больше, но ужалось, смытое большой водой. Городское сердце Скорятина заныло от невольной обиды за умаление деревни, которую он видел в первый и, возможно, в последний раз в жизни.

Зою он заметил с пригорка: она тяпкой подбирала осыпающиеся края высокой грядки. На девушке были черные сатиновые трусы с резинками (в таких школьницы раньше ходили на физкультуру), желтый лифчик от старого купальника, а на голове — пионерская белая панама с прорезями для косичек. Библиотекарша крестьянствовала умело, отложила тяпку и взялась за грабли. Мускулы играли под кожей, порозовевшей на цепком весеннем солнце. Незваный гость подошел, незаметно просунул лицо между жердями и громко, как майский репродуктор, объявил:

— Да здравствует советское крестьянство, самое колхозное в мире!

Зоя ойкнула, обернулась и выронила грабли. Ее загорелое лицо, не успев обрадоваться, ужаснулось:

— Вы?! Ну, вы… Не смотрите на меня! Я же пугало… — И убежала в дом.

Вернулась она минут через десять — причесанная, припудренная, в бирюзовом ситцевом платье и туфельках.

— Добрый день, Геннадий Павлович, — Зоя поздоровалась так, словно только что его увидела. — Какими судьбами в наше захолустье?

— Вот, приехал в Тихославль, а вас нигде нет.

— Неужели из-за меня приехали?

— Конечно!

— Интересно. А кто же вам сказал, что я здесь?

— Колобков.

— Еще интереснее. Предатель!

— Признался под пытками.

— Знакомьтесь! Геннадий Павлович, журналист из Москвы! — громко произнесла библиотекарша, сильней, чем обычно, округляя слова.

Он, недоумевая, оглянулся и обнаружил над забором, справа и слева, любопытные соседские головы, одну женскую в косынке, вторую мужскую, усатую, в газетной шапочке. Спецкор вежливо раскланялся. Головы, кивнув в ответ, исчезли.

— Проходите в дом! — все так же нарочито окая, пригласила Зоя. — В пять часов вечерний катер. Или вы на машине прибыли?

— Да, Николай Иванович подбросил и уехал.

— Времени у вас не так много. Но пообедать успеем.

— Благодарю! — Скорятин понимал, что сквозь жерди за ними следят придирчивые сельские взоры.

В избе пахло старым деревом, керосином и щами. Полкомнаты занимала беленая печь, но судя по тому, что на шестке выстроились пластмассовые фигурки: Чебурашка, Крокодил Гена, Волк и Заяц, — очагом не пользовались. В углу стоял большой черно-белый «Рекорд» на тонких ножках. Соседство телеэкрана и печного устья вызвало у журналиста тонкую философическую улыбку, по-своему истолкованную хозяйкой.

— Живем скромно. Да! Щи будете?

— Буду.

Пока она хлопотала, разогревая на керосинке кастрюлю, поднятую из подпола, пока выставляла на стол соленые огурцы и грибочки, хлеб, масло, гость незаметно огляделся. На стене висела обрамленная фотография бабушки в платочке. В красном углу, под образом, мигала живым огоньком лампадка. На иконе, старой, с ковчежцем, темноликая Богородица держала Сына в тонких, угловатых, как у марионетки, руках. На этажерке теснились книги и плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак.

Хозяйка налила кислых щей с тушенкой, а он гордо вытащил из сумки бутылку сладкого марочного вина «Ширин» и полкило костромского сыра, за которым простоял в очереди чуть ли не час. Выпив, Зоя раскраснелась, разоткровенничалась и рассказала, что же случилось после отъезда журналиста. Когда она, хромая, дошла до работы, Елизавета Вторая вызвала ее к себе и обвинила в краже книг из КОДа. Мол, заведующая абонементом выносит, ксерокопирует и продает по спекулятивным ценам. В доказательство царским жестом повелительница выложила на стол «Последнюю черту» Арцыбашева со штампом Тихославльской библиотеки.