Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— В Америку-то что с собой брать?

— Бдительность. Еще можно икру. Черную. Но обязательно в стеклянных баночках.

— Они там из баночек алмазы точат?

— Остришь? Смотри, в Томск ушлю! Они просто хотят видеть то, за что платят деньги. Странный ты какой-то вернулся… Куда все-таки пропадал?

— В банду внедрялся, как Шарапов.

— Молодец! Я примерно так Марине и объяснил.

— Тебя ждать? — спросила жена, выходя из ванной в одном влажном полотенце, обмотанном вокруг головы.

— Нет, я утром должен сдать статью.

— Про Тихославль?

— Угу.

— Завари себе цейлонский! Там осталось. Не забудь из Индии чаю привезти. Грузинский я пить не могу. Трава!

— Хорошо, не забуду.

— Хочешь, я тебя подожду? Мне «Зияющие высоты» на два дня дали.

— Не знаю, когда закончу…

— Я все-таки почитаю.

Статья удалась. На планерке Шабельский возносил Гену так, что всем стало неловко от многословной щедрости главного, обычно скупого на похвалу. Триумфатор внимал вполуха и ловил себя на том, что испытывает к любовнику жены смутное чувство благодарности, ведь уйти от непорочной Ласской было бы куда труднее: чужая верность стреноживает. Но теперь, после ялтинских бычков, его совесть чиста, как свежая сорочка. Слушая восторги Исидора, он томился плотской памятью, невольно сравнивая нежную чуткость Зоиного тела с навязчивой щедростью Марины, которая все-таки дождалась…

Фельетон назывался «Номенклатурный многоженец и библиотечная Салтычиха». Публикацию сразу вывесили на стенде «Лучшие материалы номера». Сочиняя, он вдохновлялся благородной обидой за Мятлеву и ненавистью к самодуре Болотиной, а чтобы текст не вышел безысходным (по советским правилам это не допускалось), сделал лучом света в темном царстве раздолбая Рытикова, изобразив его талантливым руководителем среднего звена, затурканным областным тираном.

Одно начало фельетона дорогого стоило:

«Достопочтенный читатель, ты, конечно, думаешь, что «осетр» — это такая рыба. В крайнем случае, река, впадающая в Оку. А вот и нет! Так в старинном русском городе Тихославле, известном чудными церквами и дивным клюквенным морсом, называют новый дом из бежевого кирпича, выстроенный прямо на берегу матушки Волги в природоохранной зоне. И живут там, в спецхоромах, ох, не простые люди. У нас в Москве кунцевская «Ондатровая деревня», а у них, в Тихославле, «Осетр». Поговаривают, вместо «Осетра» можно было выстроить три многоквартирных дома. Не выстроили. Почему? Может, жилищный вопрос давно и окончательно решен в области? Как бы не так! В «волжском Китеже» народец живет в монашеских кельях, лабазах, ризницах, переоборудованных под коммуналки, в ветхих довоенных пристройках, бараках, оставшихся от зэков, строивших Костроярскую ГЭС. Надеюсь, гласность и тяга к социальной справедливости приведут к тому, что с каждого насельника «осетра» спросится: «За какие подвиги ты здесь навеки поселился?» Если заслужил — живи. Если хапнул — на выход с вещами.

Это дело будущего. Но об одной ответственной квартиросъемщице по фамилии Болотина промолчать в ожидании грядущей справедливости не могу. Еще недавно она обитала с дочерью в отдельном домике, рядом с городской библиотекой имени Пушкина, каковой и заведует. Да-да, бдительный читатель, это та самая библиотека, где недавно запретили заседания клуба «Гласность». Но я не об этом, я о жилищном вопросе, который продолжает портить людей. Итак, вроде бы куда еще Болотиной улучшаться? Однако, как учил отец народов, лучшее — враг хорошего. И вот она уже в «Осетре» — в трехкомнатной квартире. Почему же ей на двоих дали трехкомнатную? Не волнуйся, бдительный читатель, все по закону: наша книгохранительница с небывалой быстротой защитила кандидатскую диссертацию и получила право на дополнительные двадцать метров площади. Что, спросите, плохого в научном труде и степени? Ничего, если пишешь научный труд сам. Но, как поговаривают в городе, ей помогли и подсобили. Одна подчиненная, например, собирала библиографию и теперь в благодарность уволена. Так в преступном мире прячут концы в воду и убирают свидетелей.

А как живут в Тихославле прочие кандидаты наук? Иные так в бараках и прозябают. За что ж такая честь Болотиной? Увы, увы, не обошлось тут без обкома. Об ком же звонит колокол? Тут, читатель, мы вступаем в область грязного белья. Нет, речь не о единственном в городе допотопном банно-прачечном комбинате «Волна». Поднимай выше! Речь о первом секретаре обкома КПСС Петре Петровиче Суровцеве, который положенные ему по должности белые одежды сменил на предосудительное исподнее, весьма несвежее, ибо много лет живет на две семьи. Многоженец, короче говоря…»

— Ну ты дал! — похвалил Веня, поднимая «стременную».

— Аверченко в гробу плачет от зависти! — закусывая, подтвердил Дочкин.

— Талантливо, но не по-мужски, — вздохнул Шаронов, наливая «закурганную».

— Знаешь главный закон джунглей? — спросил опытный Жора.

— Нет.

— Утром, натощак, двести грамм виски. Дезинфекция. Иначе вылетишь через прямую кишку.

…В Индии Скорятин, кроме экзотических восторгов (слоны, обезьяны, кобры, базары, ковры, форты, таджмахалы, храмы совокупления), испытал чувство гордости за Родину. Отсюда, из тощего, голодного и нечеловечески грязного мира непритязательный Советский Союз выглядел раем для скромных душ. В отеле, едва войдя в шестиместный номер, они увидели на столе здоровущую обезьяну. Она смотрела злыми глазами потревоженного хозяина и угрожающе бурчала, обнажая желтые клыки. Туристы осторожно попятились и побежали жаловаться в рецепцию. На зов пришел сикх в синей чалме и с бамбуковой палкой. Примат заухал, схватился волосатыми руками за голову и высигнул в окно. В ответ на сердечные «сенькью» копченый спаситель белоснежно улыбнулся и произнес: «чимпейн». Бутылок оказалось столько, что вызвали носильщика. Наверное, до сих пор в ювелирных лавках на «Яшкин-стрит» можно купить изумруды, выточенные из того стекла.

Гена, получив ворох засаленных ветхих рупий, купил Марине нитку жемчуга для отвода глаз, Зое — роскошное топазовое ожерелье, а на продажу — бирюзовые бусы, которые наши брали метрами. Опытный собкор «Коммуниста» Войскунский объяснил: в Москве каждый камушек идет по семьдесят рублей. Скорятин, пересчитав бусинки, понял: треть суммы вступительного взноса уже есть. Вернувшись в Москву, бирюзу и топазовое ожерелье он спрятал в книгах, за собранием сочинений Лиона Фейхтвангера, а жемчуг вручил жене: возвращаться из-за границы без подарков у Ласских считалось дурным тоном. К тому же внезапная пусторукость мужа могла вызвать преждевременные подозрения. Марина обычно принимала дары и презенты с рассеянностью принцессы, забывшей счет своим сокровищам, а тут вдруг от пустячных бус вскипела восторгом, ошеломив бурной признательностью.

«Неужели Исидор подучил?» — размышлял Гена, содрогаясь от могучих ударов благодарных чресел.

…На Жорином столе зазвонил телефон, и главный редактор, сам не зная зачем, взял трубку.

— Алло, дундило, ты разве еще не переехал? — спросил звонкий баритон.

— Жора вышел.

— Ой, извините… — голос сразу охрип.

— Кто это?

— Я перезвоню…

«Ну Жора, ну жук! — подумал он. — Уже и на кабинет Сун Цзы Ло прицелился».

Дочкин давно мучился, что его комната меньше кабинета, доставшегося Сунзиловскому, и предлагал первому заместителю обмен, обещая взамен множество бонусов и вечную благодарность. Но китаевед, разукрасивший стены гористыми пейзажами Поднебесной, наотрез отказывался. Скорятин хотел заглянуть в Жорин компьютер, просмотреть почту, так, на всякий случай, но удержался. В прежние времена читать чужие письма считалось подлостью. Хуже только подглядывать за целующимися парочками. Но где они, прежние времена, где?

32. Пьяный самолет

Перед Америкой Гена хотел на денек слетать в Тихославль, однако Шабельский услал брать интервью у Ельцина, которого задумали двинуть делегатом на 19-ю партийную конференцию назло Горбачеву и врагам перестройки. Спецкор поехал к опальному партайгеноссе на Лесную улицу, возле Белорусского вокзала. Квартира в цековском доме была просторная, хотя меньше сивцевовражеских хором, да и обставлена без антикварных затей, но с дефицитной роскошью. Разжалованный бонза принял журналиста приветливо и понравился: деловит, справедлив, подтянут, улыбчив. Только глаза злые, как у обезьяны, залезшей в номер.

Ельцин объявил: чтобы победить дефицит, надо пересажать московскую мафию, потом сообщил: хочет открыть правду о том, что с ним случилось, ищет писучего помощника. Сказав это, он испытующе посмотрел на гостя. Гена, поежившись, кивнул, обещал подумать над предложением и сразу перезвонить. Тот воспринял ответ как отказ и насупился. Чтобы сгладить неловкость, Скорятин перед уходом признался, что его сына тоже зовут Борисом, и попросил автограф — мальчику на память. Номенклатурный изгой взял из стопки свой снимок, еще политбюровских времен, с державной полуулыбкой и могучим зачесом над безмятежным лбом, задумался на миг и размашисто написал: