Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— Вот, купила на Кузнецком мосту. За двадцать пять рублей. Ты брала эту книгу домой?

— Брала.

— Копировала?

— Нет.

— Можешь доказать?

— Нет.

— Пиши заявление!

— Неужели из-за какой-то книжки… — удивился спецкор.

— Не из-за книжки, а из-за вас!

— Из-за меня?

— Да.

— Из-за того, что я нес вас на руках?

— Вероятно, в своих догадках она зашла дальше, чем мы с вами.

Зоя посмотрела на него с веселым отчаяньем. Дальше пошел странный разговор, обычный, впрочем, между мужчиной и женщиной, которые уже устремились телами друг к другу и теперь случайными словами готовили души к стыдным, но неодолимым зовам плоти. Когда он, умолчав, конечно, о фасовщице с консервного завода, рассказывал, как бегал в самоволку полярными ночами, солнечными, словно сочинский полдень, Зоя подняла глаза на ходики, стучавшие на стене, и ахнула:

— Скорей! Уйдет!

Они выскочили во двор и помчались вдоль берега, крича и размахивая руками, но катер уже отвалил от понтонной пристани и, вспенивая винтом желтую воду, уходил вдаль.

— Значит не судьба.

— Или — судьба.

— Когда следующий?

— В шесть утра.

— Переночевать пустите?

— Даже и не знаю…

— Я вас не стесню. Сам лягу на лавочку, хвостик под лавочку.

— Допустим. Но есть одна проблема.

— Какая?

— У меня тюфяки еще бабушкины, набиты сеном.

— Ну и что?

— Колются…

— Ерунда.

— Что-то мне не нравится ваша решительность.

— Скромнее меня не найти из полка.

— Посмотрим.

До темноты они сидели на завалинке, молчали или говорили ни о чем, грызли семечки и следили, как раскаленный солнечный шар, остывая, тонет в холодной весенней Волге.

— А знаете, Зоенька, что мне рассказывал один знатный сталевар?

— Что?

— Когда из мартена бьет струя расплавленной стали, ее можно рассечь пальцем — и ничего не будет.

— Неужели?

— Да! Я сам удивился, но он мне объяснил: если руки абсолютно чистые, не страшен никакой огонь. Кто-то пытался повторить, но забыл вымыться и лишился пальца.

— По-моему, это ерунда.

— Не исключено.

— Пора спать… — вдруг как-то по-семейному сказала Зоя.

Действительно, вместо матраца на гостевом топчане оказался тюфяк, застеленный суровой простыней. Острое сено покалывало и опьяняло сухим ароматом.

— У вас тоже колется? — осторожно спросил скромнейший из полка.

— Тоже, — ответила из темноты Мятлева.

— Сильно?

— Можете проверить… — странным голосом отозвалась она.

…Скорятину казалось, он мерно косит податливую траву на душистом, влажном лугу: «Т-шик, т-шик, т-шик…» Среди ночи Зоя ахнула, разбудив Гену, и вскочила. В окно била полная луна. Мелькнув по избе млечной наготой, возлюбленная библиотекарша с запозданием набросила на икону посадский платок.

— Ты комсомолка, да? — улыбнулся он.

— Я кандидат в члены партии. И не смотри на меня так — стыдно же!

…Из Затулихи они возвращались через четыре дня. Катер то и дело приставал к берегу, развозя по сельпо серые взгорбленные буханки, уложенные в деревянные поддоны. На борту пахло московской булочной. Влюбленные устроились на скамейке за рубкой, чтобы укрыться от ветра. Три дня погода стояла изумительная: ни облачка, распустилась даже поздняя персидская сирень, грядки покрылись зелеными ворсинками всходов. Гена и Зоя бегали на коровий пляж загорать и, раздевшись, не могли удержаться от смеха: кожа пестрела красными точками, словно их с ног до головы искусали комары. Но виноваты были не летучие кровососы, а бабушкин тюфяк. Они падали на него вновь и вновь, насыщаясь друг другом, уставая, загораясь, приноравливаясь к робким пока взаимным прихотям. Умом, но не телом понимая, что плоть нуждается в отдыхе, шли вдоль берега, степенно здоровались с сельчанами, и это прилюдное гуляние «под ручку» искупало первобытную грешность их ночей. Она водила его ловить рыбу. Устроились на ветле, простершей толстые ветви над рекой. В прозрачной весенней воде было видно, как дергается на крючке червяк, а вокруг ходят окуньки, извиваясь полосатыми спинками и чувствуя подвох в упавшем свыше лакомстве. Но соблазн неодолим.

— Как мы с тобой…

— Что?

— Тащи!

Гена дернул ореховое удилище, откинувшись назад, потерял равновесие и упал в ледяную майскую реку. Сушились в баньке, на краю участка.

«Зачем все остальное? Зачем Москва? Ничего больше не нужно. Ничего!» — еле думал Скорятин, лежа на полке и счастливо содрогаясь от мягких и жгучих ударов распаренного березового веника.

Зоя оказалась отменной банщицей: у покойной бабушки научилась. За самоваром, смеясь, рассказала, как дед после войны (мужиков-то вернулось мало) обольстился молоденькой фельдшерицей, но вскоре, побаловавшись, вернулся с повинной. На суровый вопрос: «Что забыл-то?» — изменщик ответил, отводя глаза: «По веничку соскучился…»

«Вот оно, счастье!» — жмурился свежевымытый мечтатель, запивая малиновым чаем блинчики с земляникой.

В последнюю ночь они сломали бабушкину кровать, сбитую сельским столяром из дубовых брусьев еще до войны. Наутро погода испортилась. Распустился дуб, и настало черемуховое похолодание. Небо заволокли серые, дымные тучи, заветрило, и катер, ныряя носом, рассекал свинцовую ледовитую волну. Казалось, вот-вот из-за островка выплывет айсберг. Они накрылись вязаной кофтой и сидели, вжавшись друг в друга, как сиамские близнецы, сросшиеся сердцами.

— Вернусь в Москву, все устрою и заберу тебя.

— Нет, они подумают, я сбежала.

— Пусть думают.

— Не хочу, чтобы так думали. Особенно Болотина.

— Но ты же ни в чем не виновата.

— Во всем виновата гроза. Если бы не гроза, знаешь, сколько бы ты за мной еще ходил?

— Знаю.

— И еще, между прочим, неизвестно…

— Известно!

— Но почему, почему, почему?

— Что — «почему»?

— Почему ей можно, а мне нельзя?

— Ты о чем?

— Почему ей можно любить женатого, а мне нет?

— Почему ты решила, что я женат?

— Потому что ты женат — и у тебя ребенок.

— Кто тебе сказал?

— Колобков.

— Сволочь! Жалко, я его не убил. Он-то откуда узнал?

— У него в Москве друзья. Давай ты будешь просто приезжать. Я не хочу тебя ни у кого отнимать. У тебя красивая жена?

— Пожалуй…

— Вот и пусть все останется как есть.

— Нет, не останется. Я разведусь.

— А ребенок?

— У нас тоже будет ребенок!

— А я думала, ты согласишься. Ведь это же так удобно: одна жена в Москве, другая в Тихославле, третья…

— Ты меня с кем-то путаешь! — Гена сбросил с плеча бабушкину кофту.

— Глупый, я же тебя проверяла. Никому не отдам. Ни за что!

Зоя еще крепче прижалась к нему, и Скорятину показалось, что у них не сросшиеся сердца, нет, у них одно на двоих трепещущее от любви сердце. Тихославль возник за извивом реки, внезапно, будто поднялся со дна. Дебаркадер приближался, таращась черными покрышками, привязанными к борту. На причале из-под полы продавали вяленую красноперку и открыто — семечки. Старушки у подъезда встретили их, будто дружную семейную пару, вернувшуюся в город после праведных трудов на земле-кормилице.

— Добрый вечер! — вежливо сказал Гена.

— Спокойной ночи! — пошутила старушка, похожая на Маврикиевну.

— Говорят, яблынь в этом году обсыпная? — спросила вторая, точь-в-точь Авдотья Никитична.

— Как в снегу стоят! — кивнула Зоя.

— Цвет густой да плод пустой! — вздохнула третья, совсем как бабушка Марфуша.

Едва сели за чай, постучался Маркелыч, вызвал «хозяина» в коридор и деловито забасил, что давно пора менять колонку, старая совсем никакая, может в любое время рвануть и снести полдома. А ему мужики из газового хозяйства по собутыльной дружбе предлагают агрегат, почти новый, после капитального ремонта — и всего за литр с закуской. В общем, червонец на бочку — и будет всем счастье. «Хозяин», не обинуясь, с чувством сладкой домовитости, отдал соседу деньги.

Вечером пришел Илья, долго извинялся за беспокойство, исподтишка озирал комнату, ища приметы поселившейся тут взаимности. Он сообщил, что спецкора второй день ищут коллеги, подняли на ноги обком, звонили даже в приемную Суровцеву, мол, исчез московский журналист: приехал по острому сигналу и пропал, не случилось ли беды, не пора ли бить тревогу, поднимать органы? Враги перестройки готовы на всё!

А ведь и впрямь прошло целых четыре дня, но пролетели они, как миг, как нежное безвременье. Колобков выгораживал спецкора, крутился так и сяк, чтобы не догадались, куда делся важный гость. Николай Иванович тоже помалкивал, даже в путевке написал, что ездил совсем в другой район…

— Спасибо! Получишь орден Павлика Матросова. Похлопочу.